К тому времени как Струлович вернулся в «Старую колокольню», чтобы дожидаться известий об операции, Шейлок уже ушел, а из гостей Плюрабель, которые до сих пор увивались вокруг нее, никто не был расположен к беседе.

Тусклый дневной свет быстро угасал. Струловича это устраивало. Видеть ему ничего не хотелось. Струлович облюбовал кружевную скамейку подальше от шатра, стряхнул с нее снег и сел, не обращая внимания на сырость. Он высадил д’Антона перед клиникой и даже не взглянул на него, не сказал ни слова. Да и сам д’Антон после столкновения с Шейлоком явно предпочитал тишину. Кажется, он немного дрожал. Впрочем, это легко объяснить страхом перед тем, что ему предстояло. Прежде чем выйти из лимузина, д’Антон взял себя в руки настолько, что произнес: «Ну вот и все. Вперед, на баррикады!» Струлович ответил молчанием. Почему жертва ведет себя непринужденнее палача, он разбираться не стал. Бравада, наверное. Такая же бравада, как его собственное пожелание, чтобы враг с криками умер под ножом хирурга. На самом деле Струловича больше не интересовало, чем все закончится. Умрет д’Антон или останется жить – не все ли равно? Что это меняет? Каков бы ни был исход, он не вернет Беатрис, не вернет ему жену, не испортит жизнь Грейтану. А д’Антон после выхода из клиники по-прежнему останется д’Антоном. Со всей вероятностью – и с некоторым основанием – станет еще большим евреененавистником, чем прежде.

Испытывает ли Шейлок те же чувства – от сознания, что слова его ни к чему не привели? Дело не в том, что победа невозможна. Скорее просто нет такой победы, которую стоило бы одержать. Победа и поражение – одинаковая нелепость.

В обе стороны, в прошлое и в будущее, тянется линия смехотворного времени – от самого крещения христиан до самого крещения иудеев. Стал бы мир лучше, если бы первого никогда не произошло, а второе внезапно состоялось? Беатрис с Грейтаном или без Грейтана – какая разница? Галерея в честь родителей, которую Струлович так и не основал – и что с того? Искалеченная жена – не все ли ей равно, в каком мире она живет? Для Шейлока действие своевольно остановилось – действие, но не время. Время сохранило его, словно забальзамированную мумию. Может, было бы лучше, если бы время остановилось для Шейлока вместе с действием? Добился бы он чего-нибудь меньшего или чего-нибудь большего? Величайшее заблуждение из всех состоит в том, что время способно породить изменения к лучшему.

Струлович не знал, сколько он так просидел; холод только-только начал его пробирать, когда Плюрабель объявила, что у нее есть новости. Голос дивы непривычно срывался, словно ломающийся тенорок мальчика-певчего, и вся она казалась какой-то съежившейся и нервной. Ничего не зная о том, что произошло между ней и Шейлоком, Струлович посчитал это естественными последствиями страха за д’Антона. Вот и прекрасно. По крайней мере, беспокойство посеять ему удалось. На мгновение в душе Струловича опять вспыхнула надежда, что его враг с криками умер под ножом хирурга. Однако в возбуждении Плюрабель было что-то ненатуральное. У нее есть новости, сообщила она трагическим тоном. Если д’Антон действительно с криками умер под ножом хирурга, почему Плюрабель медлит? К чему эта опереточная поза, плохо разыгранная дрожь в голосе, затрудненное дыхание, прижатая ко лбу бледная рука?

Она нарочно тянет время, подумал Струлович. Не хочет, чтобы все закончилось. Плюрабель не терпится, чтобы жизнь в ее маленьком хрупком мирке пошла по-прежнему, а Струлович со своими угрозами исчез навсегда – это он мог понять. Но к чему театральное позерство?

Небольшая группа людей собралась в шатре, прижимаясь к обогревателям.

– В руках у меня письмо от хирурга, написанное, как ни удивительно, пять дней назад, – объявила наконец Плюрабель. Внезапно голос ее сделался ровным и злорадным, а за минуту до того печальные глаза запылали.

«К сведению всех заинтересованных лиц.