Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон (2016)

– Ну, взять хотя бы Струловича. Что я для него такое? Он часто сверлит меня взглядом, когда думает, будто я не замечаю. Взгляд его начинается в глубочайших тайниках ума и заканчивается сам не знаю где. Даже ты, дорогая моя, никогда не смотрела на меня так пристально. Я бы не сказал, что это любовь. Но и не восхищение. Скорее, напряженное любопытство, какое родитель может испытывать к ребенку или ребенок к родителю, нечто вроде озадаченной гордости, точно все, что я делаю или когда-либо сделал, генетически сказывается на нем. Я либо его воодушевляю, либо разочаровываю. Равнодушно относиться ко мне он не может. Весь я – урок, весь – пример. Надеюсь, я никогда не был подобным испытанием для тебя, Лия. Или для Джессики.

Шейлоку тяжело произносить имя Джессики. Слишком многое приходится скрывать, слишком о многом умалчивать, слишком много связано с ним горя. Чувствует ли жена? Угадывает ли своим безошибочным чутьем, чего стоит ему не упоминать имя дочери? И стоит ли ей это так же дорого?

– Как бы там ни было, – продолжил он после некоторого молчания, – необходимость служить образцом, – никогда бы не взял на себя подобную роль! – из-под которого постоянно выбивают основу его образцовости, ставит меня в ложное положение. Ох уж эти евреи, Лия, ох уж эти евреи! Не знают, плакать обо мне, отречься от меня или придумать мне объяснение. Сначала ждут знака, что они не так приниженно-пассивны, как их привыкли описывать, а потом рвут на себе волосы от стыда. «Наш народ находится на грани уничтожения, – любит повторять Струлович при всяком удобном случае. – Нам не у кого искать помощи, кроме самих себя». Но когда еврей поднимает руку, чтобы себе помочь, смелость изменяет Струловичу. Я прекрасно вижу, о чем он думает: «Уж лучше быть убитыми, чем убийцами». Только посмотри, как он мерит шагами комнату, замышляя месть, которую в итоге не отважится осуществить. Ему не хватает решимости. Скажи, что мне с ним делать? Подстегнуть или оставить в покое?

Шейлок ждал, чтобы Лия высказалась. Пока она была жива, они говорили часто и подолгу. Говорили и говорили. Когда жена умерла, ему показалось, будто кто-то обрезал шнур, связывавший его с жизнью. Он ходил в синагогу пообщаться с другими мужчинами, однако мужское общество не могло заменить общества Лии. Их брак не был синагогальным: они беседовали об идеях, а не о вере. Лию не сковывали ни условности, ни традиции. Она напоминала источник чистой, свежей мысли. Когда ее не стало, горло Шейлока пересохло, а ум притупился. Ему не хотелось ничего видеть: какой толк от зрения, если увиденным нельзя поделиться с Лией? Шейлок отвратил слух от музыки, забросил чтение, пока снова не начал читать жене у нее на могиле. Он не видел смысла что-либо делать и часами просиживал, ни о чем не думая, погруженный в пустоту, более похожую на небытие, чем на скорбь. В чем состоял смысл его жизни до Лии? Он не помнил. Никакого «до Лии» не было. Он понимал, что для дочери дом превратился в ад: она не могла ни вывести отца из оцепенения, ни пробудить в нем интерес к своей жизни. Если он и раньше был плохим отцом – человеком, который жил только ради любви к жене, – то со смертью этой чрезмерно любимой жены стал отцом еще худшим. Бедная, бедная Джессика! Разом лишилась обоих родителей. Что же после этого удивляться? Оправдания ей нет, но и удивляться нечему. Когда же он все-таки обрел часть былой энергии, то не благодаря заново вспыхнувшей заботе о дочери. Шейлоку хотелось бы солгать себе. И ей тоже. «Я вернулся к жизни ради тебя, Джессика. Я вспомнил о своем долге перед тобой». Но правда заключалась в другом: это христиане расшевелили его своими уколами. В их презрении он нашел новый, извращенный стимул жить.

Гнев, а не любовь побуждает человека к действию.

Шейлок поднял голову и увидел Струловича: он тоже облюбовал себе участок сада и теперь шагал туда-сюда, уйдя в собственные мысли и беззвучно шевеля губами. Одинокий человек, которому не поговорить с женой.