Когда пируют львы - Уилбур Смит (1964, 1966)

Они шли рядышком в полумраке, под кронами огненных деревьев. Молчали, потом Одри заговорила:

– Шон, а ты все еще влюблен в Анну?

Вопрос прозвучал ни с того ни с сего, и Шон, как всегда в таких случаях, разозлился. Открыл было рот, чтобы сказать ей что-нибудь резкое, но вовремя остановился. Вопросик-то правильный, хотя и непростой, даже щекотливый. А был ли он в самом деле влюблен в Анну? Раньше он никогда не думал об этом и теперь вертел вопрос в голове, разглядывая его со всех сторон, чтобы дать правдивый ответ. И вдруг на душе стало легко – отвечая ей, он улыбался:

– Нет, Строберри Пай, нет, я никогда не был влюблен в Анну.

Тон он выбрал правильный – сразу видно было, что не врет. Сердечко у Одри так и замерло от радости.

– Не провожай меня до самого дома, – сказала она.

Она в первый раз обратила внимание на грязную одежду Шона и подумала: а вдруг его увидят в таком виде родители и ему будет стыдно? Ей хотелось, чтобы с самого начала все было без сучка и задоринки.

– Хорошо. Постою здесь, пока ты дойдешь до двери, – ответил Шон.

– Завтра, наверно, отправишься в Теунис-Крааль? – спросила она.

– Да, встану – и домой, – подтвердил Шон. – Там работы по горло.

– Но ты ведь будешь заходить к нам в лавку?

– Конечно. – Шон посмотрел на нее такими глазами, что она вспыхнула и тут же возненавидела свои нежные щечки, с такой легкостью выдающие ее чувства.

Одри быстро пошла по дорожке, потом остановилась и оглянулась:

– Шон, больше не называй меня Строберри Пай, пожалуйста.

– Ладно, Одри, – усмехнулся Шон, – я постараюсь.

30

Прошло полтора месяца, как он вернулся с зулусской военной кампании. Целых шесть недель пролетели как одно мгновение. Шон размышлял об этом, сидя в центре кровати, удобно, как Будда, скрестив ноги, для чего пришлось задрать ночную рубашку чуть не до пояса, и отхлебывая кофе из чашки размером с немецкую пивную кружку. Кофе был горячий, Шон звучно хлебал и с шумом выдыхал пар изо рта.

Да, последние полтора месяца дел было невпроворот. Заботы не оставляли времени предаваться горю или сожалениям, хотя по вечерам, когда он сидел в кабинете, где любая вещь напоминала ему об отце, сердце его ныло.

День пролетал быстро, не успеешь оглянуться – уже темнеет. Теперь у них было три фермы: Теунис-Крааль и еще две, арендованные у старика Пая. На них он держал трофейный скот, а также животных, купленных после возвращения. Из Зулуленда пригнали чуть ли не сотню тысяч голов первоклассных буйволов: цена снова резко упала и Шон мог себе позволить отбирать лучших. И еще он мог себе позволить подождать, когда цены снова поползут вверх.

Спустив ноги с кровати, Шон прошел к умывальнику. Налил из кувшина воды в тазик и нерешительно попробовал пальцем. Вода ужалила холодом. В своей до нелепости женственной ночной сорочке с искусной вышивкой спереди, над которой вились растущие на груди волосы, он стоял и никак не мог решиться. Потом собрался с духом и окунул в тазик лицо; набрав полные пригоршни ледяной воды, вылил ее себе на шею и затылок, согнутыми пальцами потер мокрую голову и, громко отфыркиваясь, распрямился. Вода потекла ему под рубашку. Он быстро и энергично вытерся и, стащив с себя мокрый наряд, голый посмотрел в окно. Уже вполне рассвело, и было видно, что утро пасмурное и моросит мелкий дождь.

– Ну и денек, – проворчал он вслух, хотя в душе теснились совсем другие чувства. Он ждал этого дня с волнением: посвежевший, твердый, как острый клинок, готовый, как волк, проглотить завтрак и отправляться на работу.

Он стал одеваться: прыгая на одной ноге, натягивал штаны, заправлял в них рубаху, затем, сидя на кровати, надевал сапоги. И думал про Одри: надо обязательно завтра попасть в город и повидаться с ней.