Комната с белыми стенами - Софи Ханна (2010)

В числе тех, кто сочувственно относился ко мне, был сержант Джайлс Пруст. Он явно чувствовал себя неловко во время допросов и оставлял бо́льшую часть вопросов своим младшим коллегам. Вопросы следовали один за другим. Было ли у меня счастливое детство? Что это такое – быть в семье средним ребенком? Завидовала ли я когда-нибудь собственным сестрам? Близкие ли у меня отношения с родителями? Подрабатывала ли я бебиситтером, когда была подростком? Любила ли я Моргана? Любила ли я Роуэна? Обрадовалась ли, узнав, что беременна? Мне хотелось крикнуть им: конечно, любила! И если вы сами не видите это своими глазами и не слышите собственными ушами, то какие из вас, черт побери, детективы?!

Мне всегда казалось, что Джайлс Пруст – единственный среди всех полицейских, кто не просто верит в то, что я не убивала моих крошек, но точно это знает, как знали мы с Полом. Он понимал, что никакая я не детоубийца, видел, как сильно я любила моих бесценных мальчишек. И вот он теперь снова у моей двери, с какой-то женщиной. Ее я не знаю, но по выражению его лица сразу поняла: сегодня ничего хорошо ждать не стоит.

– Просто скажите мне, – сказала я, лишь бы все поскорее закончилось.

– Это констебль Урсула Ширер из отдела защиты детей, – произнес сержант Пруст. – Простите меня, Хелен, но я пришел арестовать вас за убийство Моргана и Роуэна Ярдли. У меня нет выбора. Мне очень жаль.

Его сожаление было абсолютно искренним. По его лицу было видно, что ему это ужасно неприятно. Боже, как же в тот момент я ненавидела его начальство! Не из-за себя, из-за него. Неужели никто из них к нему не прислушался? Ведь все это время он наверняка доказывал им, что они травят убитую горем мать, которая не совершила ничего дурного. Я – такая же жертва, как и мои мальчики.

Сколь ужасным ни был для меня момент ареста, я никогда не думаю о нем отдельно от Джайлса Пруста, о том, как он тогда себя чувствовал. Наверняка он чувствовал себя таким же беспомощным, как и я, неспособным убедить начальство посмотреть правде в глаза. Пол постоянно твердил мне, что полицейские все как один настроены против меня. Он не хотел, чтобы я тешила себя наивными иллюзиями – мол, в будущем это лишь усугубит мои страдания.

– Согласен, на вид Пруст приличный человек, но он прежде всего полицейский, не забывай об этом, – не раз увещевал меня муж. – Его сочувствие вполне может оказаться хитрой уловкой. Давай лучше думать, что они все настроены против нас.

Я не соглашалась с Полом, зато хорошо понимала его чувства. Такая позиция придавала ему сил. Сначала он не верил даже самым близким родственникам, нашим родителям, братьям и сестрам. Ему казалось, что они не на нашей стороне.

– Они говорят, что ты не могла этого сделать, – твердил он, – но откуда нам знать, говорят ли они это от души, а не потому, что мы ждем от них таких слов? Что, если у кого-то все-таки имеются сомнения?

До сего дня я убеждена: никто из родственников, моих или Пола, ни на миг не усомнился в моей невиновности. Они все видели меня с Морганом и Роуэном, видели, как я самозабвенно любила моих мальчиков.

Нам сказали, что Пола ни в чем не обвиняют. Ему также разрешили поехать вместе со мной в полицейской машине, что было для меня великим облегчением. Он сидел с одной стороны от меня, сержант Пруст – с другой. Констебль Ширер вела машину, которая везла нас в полицейский участок в Спиллинге. Всю дорогу я рыдала. Еще бы, ведь меня против моей воли увозили из моего любимого дома, где я была так счастлива – сначала с Полом, затем с Полом и Морганом, затем и с Роуэном… Сколько приятных воспоминаний связано с ним!