Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли (2015)

– Он должен был защитить эту урну, чтобы вы, республиканцы, ничего там не подтасовали! – вырвалось у меня. – Как вы вообще могли допустить, чтобы партию Линкольна захватили такие жулики, как этот ваш Большой Билл Томпсон?

– Но это и есть партия Линкольна, – подал голос Грэхем. – А на юге именно вы, демократы, пытаетесь не допустить нас к голосованию. И законы Джима Кроу[188] – это их рук дело.

В разговор вступила Маргарет:

– Я сама из Канзас-Сити. У нас о правах рабочего класса заботятся как раз демократы.

– Послушайте, неужели мы испортим такой очаровательный вечер спорами о политике? – остановил нас лейтенант Доусон. – Посмотрите, как уже косятся на нас французы. Они думают, что у нас тут настоящая ссора.

И правда. Четыре ближайших к нам столика погрузились в тишину. Люди смотрели на нас и вслушивались в интонацию перепалки, хотя и не понимали слов. И бог весть что себе придумывали. Да, когда не знаешь языка, это может быть настоящей проблемой.

Я мило улыбнулась людям за соседним столиком.

– Pas problème, – сказала я. – Nous sommes amis.

Они продолжали безучастно смотреть на меня.

– Comprendez vous?[189] – на всякий случай решила убедиться я.

Ответила мне одна молодая женщина в дамской шляпке «колокол»:

– Oui, je comprends, mais vous parlez un français bizarre[190].

Солдаты-негры ее поняли, и следующие полчаса мы все хохотали, пока лейтенант Доусон и остальные на все лады твердили это bizarre, стараясь изо всех сил воспроизвести французское произношение, а Грэхем добавил к этому еще модуляцию голосом настоящего южанина. Напоследок лейтенант Доусон со своей дикцией профессионального юриста повторил всю фразу, а слово bizarre выговорил по слогам.

– Américains, – сказал мужчина, сидящий с той молодой женщиной, и пожал плечами, как будто это все объясняло.

Семь лет я жила среди людей, которые на самом деле не понимали ни меня, ни мою страну. Даже Питер иногда смотрел на меня, будто я с другой планеты. Последние годы войны и вместе пережитые страхи сплотили всех парижан в единое целое. Но сейчас я осознавала, что я все-таки американка, уроженка Чикаго – и я в бегах. Я любила Париж, но мой дом был не здесь. Неужто я теряю себя? «Je parle un français bizarre»[191]. Ох, Питер, а не могли бы мы с тобой поехать ко мне домой вместе? Ты был бы счастлив, став американским ирландцем. Но затем я вспомнила, что меня нет – я умерла.

Лейтенант Доусон заказал еще бутылку шампанского, и я позволила вину вернуть себя в наше «здесь и сейчас».

– Я был по-настоящему опечален, когда узнал про жену Эда, – сказал мне лейтенант.

– Что?

– Мэри. Она умерла во время эпидемии гриппа.

– О нет, – ахнула я. – Когда это произошло?

– Прошлой весной, – ответил он. – Так ужасно потерять еще и ребенка.

– Сын Эда тоже умер?

– Нет, просто… В общем, я слышал, что жена его была на восьмом месяце беременности.

«Бедный Эд, – подумала я, – бедный, бедный Эд!» И ни слова соболезнования от меня, еще одной нашей рыжеволосой. Бедняжка Мэри. Она была так добра ко мне в то утро, когда я покидала Чикаго. Она-то умерла по-настоящему, тогда как я лишь прикидывалась мертвой.

Какая жестокая мистификация. Мне захотелось написать Эду, утешить его. Рассказать ему про Питера. Про мою жизнь тут. Про войну. Но я, конечно, не могла. Совершенно неподходящий момент для моих писем, когда он все еще скорбит о своей Мэри. Но как бы мы с Маргарет обрадовались, если бы сейчас к нам сюда вошел Джон Нолл. Или Джонни Фини. Да что там – даже Пол О’Тул. «Ошибочка вышла, – сказали бы они нам. – Мы живы». Как бы мы это отпраздновали! Разве не то же самое почувствовали бы и мои близкие, если бы я вернулась к ним, восстав из мертвых? Не знаю.

Возможно, Эду мне писать действительно не стоило, но я могла бы послать письмо Мейм и Майку, могла бы все им объяснить. А уж они потом пусть расскажут Эду.