Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли (2015)

Я так и сделала, исписывая страницу за страницей. Я рассказала им, что замужем за человеком, которого люблю и который любит меня. Он сражается за свободу Ирландии. Но если – нет, не «если», а «когда» – когда дела в Ирландии немного наладятся, мы с ним обязательно приедем погостить в Чикаго. Я до сих пор помню их адрес в Арго, и остается надеяться, что они по-прежнему живут там.

Я ждала ответа. Месяц ждала. Почта, как и прежде, работала очень медленно. Прошло два месяца, три, четыре… Ответа не было. Им все равно. Я для них умерла. Что я могла с этим поделать?

На свой сороковой день рождения, 18 апреля 1919 года, когда в Париже уже явственно чувствовалось наступление весны, я сделала себе короткую стрижку. Точнее, это сделал месье Леон. Брадобрей. Потому что, как мне было сказано, ни один уважающий себя дамский парикмахер не стал бы так увечить этот предмет женской гордости – ее прическу. Леон – русский, и он напоминал мне Стефана, хотя он-то как раз бежал от русской революции, вместо того чтобы рваться ей навстречу. Пока он рассуждал про убийство царя и царской семьи, я прислушивалась к тому, как его ножницы чикали у меня на затылке. Он закончил, и я посмотрелась в зеркало.

– Не слишком шокирующе? – спросила я у Леона.

Я выглядела какой-то голой, а цвет моих темно-рыжих волос стал более глубоким. Глаза в обрамлении челки на лбу казались больше.

– Вовсе нет. Скоро этот стиль будет писком la mode, – заверил меня Леон, подметая с пола мои рыжие волосы и выбрасывая все это в мусорную корзину. – Сберегать это уже не имеет смысла, потому что рынку париков капут. Больше никакой маскировки. Лицо, фигура – все открыто. Образ новой женщины.

Но хорошо ли это было для меня в мои сорок? Мое отражение в зеркале улыбалось и словно говорило: в Париже ты выглядишь намного свежее, чем выглядела бы в Чикаго.

И это было правдой. Там я была бы незамужней дамой, постепенно двигающейся к старости. Здесь же я смотрелась существенно моложе, чем Натали Барни и Гертруда Стайн. А ведь они обе по-прежнему были на виду в Париже. Эдит Уортон в свои пятьдесят восемь написала, по-моему, свой лучший роман. Она дала Сильвии Бич и мне почитать «Эпоху невинности» еще в рукописи.

– А образ Эллен, графини, кажется вам правдоподобным? – поинтересовалась у меня Эдит.

– Абсолютно, – уверенно ответила я, а сама подумала, что Нью-Йорк с 70-х годов прошлого века, наверное, изменился не настолько разительно, как Бриджпорт, где женщине с прошлым жить трудно. Не поэтому ли Майк и Мейм не ответили на мое письмо?

А еще, думала я, без всех этих волос мне легче держать голову высоко поднятой. Питеру этот стиль наверняка понравится. Но от него по-прежнему не было вестей.

Бедная Ирландия.

Англичане были решительно настроены добить мятежников.

Британская армия маршем прошла от полей Фландрии до графства Типперэри. Не так уж и далеко, если разобраться, думала я, когда начали поступать сведения о зверствах, чинимых англичанами. Ирландцы называли их «черно-коричневыми» из-за их импровизированной униформы – армейских штанов цвета хаки и темно-синих полицейских кителей.

«Это криминалитет, многих набрали в английских тюрьмах, – писала Мод в одном из писем отцу Кевину. – Поджигая дом, они радуются. Эти убийцы нападают на женщин и детей, тогда как большинство наших мужчин арестованы или находятся в бегах. Ирландия превратилась в поле боя».

И мой бедный Питер опять находился в гуще всего этого. Да и жив ли он вообще?

При виде моей новой прически мадам Симон лишь кивнула.

– C’est la vie, – вздохнула она.

Мы больше не копировали картины старых мастеров или работы других дизайнеров. Мы воровали идеи из кинематографа. Я, например, ходила смотреть фильм «Флэппер»[192] с Олив Томас в главной роли пятнадцать раз.

Новая коллекция мадам Симон называлась Costumes du Cinéma – «Костюмы Кино».