Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли (2015)

– Как вы не видите этого, Мэй? Разделенная Ирландия – вот чего хотят британцы. Теперь они могут заявить, что ирландцам их умилительная страна нужна лишь для того, чтобы порвать ее на части. Уилсон на том свете со смеху покатывается над тем, как ирландцы убивают друг друга.

– Пока что, – поправила меня Мэй. – Но это не навсегда. Вы должны верить в это, Нора. Питер умер за то, чтобы эта мечта осуществилась – так и будет. Обязательно.

Мы не заметили Сирила, который вошел сам. В руках у него была бутылка виски.

– Да как вы посмели… – начала я.

– Так ведь перемирие, девочки. И Питера Кили помянем. «У зарослей ив плакучих с любимой я был молчалив», – распевал он, пока искал стаканы, наливал в них виски и становился у камина. – «Но молод я и дурной был, а ныне я полон тоски», – закончил он.

А я поймала себя на том, что наконец-то все-таки плачу.

– Sláinte, – сказал Сирил и одним глотком выпил свой виски. Мы с Мэй последовали его примеру.

Потом мы до ночи сидели и говорили про Питера. А затем я заснула.

Февраль, 1923

– Чума на оба ваших дома, – сказала мадам Симон.

– А на французском есть фразы, эквивалентные по смыслу? – поинтересовалась я, когда мы с ней вдвоем обедали в «Л’Импассе».

– Множество, – ответила она.

Уже прошло два месяца с тех пор, как умер Питер, а в Ирландии все еще продолжались бои. Не настоящая война, а вылазки в духе «зуб за зуб», не приносящие особого перевеса ни одной из сторон. Что должен был думать Питер, когда понял, что студент, которого он учил любить Ирландию, предал его? Или когда увидел Сирила в рядах армии? Умереть из-за игр политиков. Ужасно. Я очень злилась из-за того, что не смогла даже оплакать Питера должным образом. Я сказала об этом мадам Симон, которая в ответ произнесла странный звук – что-то вроде «пт-т», – на который способна только настоящая француженка. И за этим последовал стремительный поток французского.

– Lentement s’il vous plaît[204], – попросила я ее.

И тогда медленно и рассудительно мадам Симон преподала мне урок истории. Неужели я не осознаю, что каждый раз, пересекая площадь Согласия, прохожу по месту, где когда-то стояла гильотина?

– Казни были популярным развлечением, – сказала она. – Причем казни не только короля, королевы и аристократов, но и самих революционеров. Друзей, ставших врагами. Робеспьер обезглавливал своих бывших друзей, пока в конце концов и сам не потерял голову. O Liberté, que de crimes on commet en ton nom!

– О Свобода, – вслух перевела я, – какие только преступления не совершались во имя тебя! Что ж, сильно сказано, мадам Симон.

Она выразительно фыркнула. Неужели я могла подумать, что это ее слова? Non, нет. Слышала ли я когда-нибудь про мадам Ролан? Жанну Мари Флипон?

У мадам Ролан был свой салон, рассказала мне мадам Симон, где тайно собирались французские революционеры-заговорщики. Американцы приходили туда тоже.

– Бенджамин Франклин? – уточнила я. – Томас Джефферсон?

– Думаю, да, – кивнула она.

Все были благодарны ей за вкусную еду и вино. Это было малопонятно и удивительно для революционеров, которые не были выходцами из зажиточных семей, пояснила она.

И после всего того, что мадам Ролан сделала для революции, она тоже поднялась на гильотину и была обезглавлена.

– О нет, – ахнула я. – Какой ужас. Поверить не могу…

– Пт-т-т, – повторила свой фокус мадам Симон. – Только американка может так удивляться такому. – Она сокрушенно покачала головой. – В такой наивности, вероятно, кроется какая-то сила.

– «Смеясь беспечным смехом борца, не знавшего поражений», – процитировала я.

– Хорошо сказано, Нора, – заметила мадам Симон.

– Это из одной поэмы, – объяснила я. – Она называется «Чикаго». Про мой город. Молодой, крутой, оптимистичный.

Ее прислал мне Эдди Штайхен, а написал ее его зять, Карл Сэндберг. Сильно пишет этот парень.