Дочь Сталина - Розмари Салливан (2015)

В 1962 году в квартиру Светланы неожиданно позвонил французский писатель и издатель Маркус Эммануэль Д’Астье де ля Вижери. Он сразу же сказал, что его друг Илья Эренбург отговаривал его от встречи со Светланой, но он все-таки раздобыл ее адрес. Д’Астье объяснил, что пишет очерк о Сталине и хотел бы уточнить некоторые биографические сведения. По всем правилам советской жизни Светлана должна была бы ему вежливо отказать, или предварительно выяснить в официальных инстанциях, разрешено ли ей принять иностранца. Но она так устала от этих правил, что пригласила его войти в квартиру, и они проговорили несколько часов. Среди московской интеллигенции Д’Астье считали либералом, пацифистом, хотя и коммунистических взглядов.

Вскоре после этой встречи Светлану вдруг пригласил к себе на дачу председатель Президиума Верховного Совета Микоян. Гуляя, он заметил, что, конечно, ей «не запрещено» встречаться с иностранцами, но что «лучше не стоит». Потом вдруг спросил: «Тебе никогда не хотелось написать воспоминания? Пиши, если хочешь. Только не давай иностранцам, они будут охотиться за тобой». Светлана ответила, что не собирается ничего писать. Потом Д’Астье приезжал в Москву еще несколько раз и заходил к Светлане. Каждый раз после этого ее вызывали в ЦК КПСС и вежливо спрашивали: «Чего хочет этот француз?»

Но на самом деле Светлана начала писать воспоминания. Она последовала совету Федора Волькенштейна и писала в форме писем к нему. Светлана назвала свою книгу «Двадцать писем к другу». Ее старая подруга Ольга Ривкина вспоминала, как однажды, работая на своей даче в Жуковке, Светлана по секрету рассказала ей, что она пишет. «Она начала бояться, что власти заинтересуются книгой. Что отберут у нее рукопись… Что уничтожат ее». За тридцать пять дней Светлана написала воспоминания в форме разговора с «неизвестным собеседником». Для его безопасности она никогда не упоминала имя Волькенштейна. Она писала, как говорили в СССР, «в ящик».

Она решилась дать рукопись профессору Мануйлову, который предсказывал им с Лилией судьбу по линиям на ладонях. Он позвонил ей посреди ночи.

– О, это замечательно, я просто не могу оторваться!», – сказал он.

Зная, что телефон прослушивается, она спросила:

– О чем вы говорите?

– Да так, об одной книге, которую я сейчас читаю, – поправил себя профессор.

Он был так возбужден, что забыл о советских правилах конспирации.

Светлана приехала в Ленинград на первом же поезде.

– Моя дорогая, это законченная книга, – сказал профессор. – Как вам это удалось? Мы могли бы опубликовать ее за границей.

Она нисколько не удивилась, узнав, что Мануйлов мог бы помочь ей в этом, она слышала, что именно он помогал Иосифу Бродскому вывезти рукописи, но ответила:

– Нет, я не хотела бы ничего в этом роде.

Она знала, что книга вызовет огромный скандал и хотела, прежде всего, защитить своих детей.

– Я прекрасно вас понимаю, – ответил Мануйлов.

Он отдал рукопись машинистке, которая перепечатала ее в трех экземплярах, чтобы можно было давать почитать близким друзьям.

«Двадцать писем к другу» – это не исповедь. Это заговор, изгнание бесов. Построив книгу в форме письма к другу, Светлана могла говорить, обращаясь непосредственно к нему, не обращая внимания на цензоров, заглядывающих через плечо, и на своего отца. Она хотела рассказать не о политической жизни страны, а о людях, о тех, кого любила и потеряла. Форма письма (приветствие «Здравствуй, дорогой друг!») очень быстро исчезает под напором рвущейся со страниц истории.

* * *