Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера - Джон Элдер Робисон (2014)

– Сынок, мне так жаль, что я был тебе обузой. Больше тебе не придется обо мне беспокоиться! – запинаясь, невнятно бормотал он. Говорил он всегда одно и то же, звонил мне пьяный, как правило, лежа на полу у себя в квартире, потом ронял телефон. Приходилось мчаться к нему и проверять, как он там – умер или просто вырубился? Повсюду валялись бутылки, сигареты и мусор. Приходилось возиться с отцом, как с малым ребенком.

– Вставай с пола, не то я вызову полицию! Сейчас же вставай! Ну!

– Прости, Джон Элдер, мне так тяжело, так тяжело… – он подвывал и плакал пьяными слезами, но с пола все-таки поднимался. Пять лет назад он избивал меня. Теперь он опустился и впал в детство. Передо мной был взрослый младенец, пускающий пузыри. Похоже, он достиг крайней степени падения: разорился, потерял дом, семью. У него оставалась развалюха-машина стоимостью в пятьдесят долларов, да работа охранником в Хэмпширском колледже. Зарплаты едва хватало на жизнь.

Еще тяжелее мне было навещать мать. Она переехала в город, сняла там квартиру и продолжала крутить с женщинами. Нынешняя ее подружка годилась мне в тетушки. Все это казалось мне противоестественным. А другие женщины, которых я встречал дома у матери, больше смахивали не на ее любовниц, а на служек в храме.

Бывали и еще более странные случаи.

– Это моя дочь Анна. Она твоя новая сестренка, – однажды сообщила мне мать. Неужели она и правда искренне верила, что какая-то девица, которую она взяла под крыло, от этого станет мне родной сестрой? Спятила. В который раз. Вскоре мать снова положили в Нортхэмптонскую психиатрическую больницу, а моя «новая сестренка Анна» вышвырнула ее вещички на помойку и заняла квартиру.

Я настолько стыдился родителей, что не рассказывал о них правду никому, – ни посторонним, ни друзьям. Обычно я говорил что-нибудь вроде: «Мои родители преподают в университете. Отец занимается философией». Поэтому с моих слов собеседники решали, будто родители у меня – приличная профессура в твиде, а не полупомешанные оборванцы, которые опустились до животного состояния и сидят взаперти.

По крайней мере, у меня оставалась Медвежонок – она-то знала всю правду о моих родителях.

Родители моих знакомых ребят отправляли их в престижные колледжи – в Дартмут или Мак-Джилл. Мои знакомые не бросали учебу, и у каждого был дом, куда можно было вернуться. Я – другое дело. Я приезжал на мотоцикле обратно в Сандерленд – крошечный городок неподалеку от Амхерста, в трехкомнатную квартирку, которую делил с Медвежонком и ее соседками. Но теперь мне нужно было найти работу, и как можно быстрее.

Я не стал тянуть, и вскоре мы с Джимом Боутоном уже вовсю занимались звукоаппаратурой и светотехникой в местных ночных клубах. Начали мы с Амхерста и окрестностей, потом расширили поле нашей деятельности к югу, до Спрингфилда. Дальше – больше: мы стали работать в Бостоне и Хартфорде. Это были разовые работы, и платили за них не сказать чтобы щедро, или же мы не умели запрашивать хорошую цену, но поток заказов не иссякал, а это было главное.

Одно дело – прийти в ночной клуб устанавливать аппаратуру в полночь, и совсем другое – явиться туда днем. В помещении царит тишина, дневного света нет, потому что окна и двери закрашены черным, чтобы посторонние не заглядывали. Горят рабочие люминесцентные лампы, которые во время концертов и дискотек обычно погашены, и в их сером свете любое помещение кажется серым. Весь клуб воняет сигаретным дымом и пролитой выпивкой, кроме разве что туалетов. В туалетах все перебивает вонь мочи и блевотины. Все поверхности в клубе покрыты тонкой пленкой – повсюду оседают испарения пота, дым, жир. Если протереть хоть стену, хоть стол белым полотенцем, оно мгновенно почернеет.