Моя мать была очень горда и решительна и, обернувшись к нему, сказала (я слышала это): «Я никогда тебе не прощу, между нами все кончено». На следующее утро мой отец, уже трезвый, просил у нее прощения, но она ничего не ответила, хотя он уезжал куда-то на две недели. Когда он уехал, она приказала запрячь фургон, уложила вещи, взяла кое-какие сбережения, поехала в Дурбан и, сделав несколько распоряжений в банке относительно своего личного маленького состояния, вместе со мной отплыла в Англию, оставив письмо для моего отца, в котором писала, что больше никогда не увидит его, и если он попытается забрать меня, то английский суд, под защитой которого она находится, не позволит отдать меня в дом пьяницы…

В Лондоне мы поселились с моей теткой, которая прежде была замужем за майором Кингом, но к этому времени овдовела и жила с пятью детьми. Мой отец часто писал матери, прося ее вернуться, но она не соглашалась и, думаю, была не права. Так продолжалось двенадцать лет или больше; моя мать умерла внезапно, я наследовала ее небольшое состояние с доходом двести-триста фунтов в год; свой маленький капитал она поместила так, что никто не может коснуться его. Скончалась она приблизительно год назад. Я написала отцу о ее смерти и получила от него грустное письмо; у меня есть несколько его писем. Он молил меня приехать к нему, не дать ему умереть одиноким и говорил, что умрет от разбитого сердца, если я не исполню его просьбу. Он уверял, что давно перестал пить, так как вино сломало его жизнь, и судья и доктор подтверждали это. Несмотря на уговоры моих двоюродных братьев, сестер и тетки, я согласилась — и вот я здесь. Отец должен встретить меня в Дурбане, но как мы узнаем друг друга — не знаю. Мне хочется видеть его, поскольку, в конце концов, он мой отец.

— Хорошо, что вы приехали сюда, при всех этих обстоятельствах. У вас, должно быть, храброе сердце, — сказал Роберт задумчиво.

— Это мой долг, — ответила она. — И, кстати, я не боюсь тех, кто родился в Африке. Правда, я все чаще и чаще хотела вернуться туда, на вельд, лежащий так далеко от лондонских улиц и туманов.

— Не удивляйтесь, мисс Клиффорд, но я однажды встретил вашего отца. Вы всегда напоминали мне кого-то, но я забыл имя этого человека. Теперь я припоминаю: его звали Клиффорд.

— Где же вы его встретили? — спросила она удивленно.

— Как я говорил вам, я уже побывал в Южной Африке при других обстоятельствах. Четыре года назад я охотился там на крупную дичь. Направляясь от восточного берега, мы с братом (он уже умер, бедняга!) попали в страну матабелов на берегах Замбези. Не найдя дичи, мы собирались двинуться на юг, но туземцы рассказали нам об удивительных развалинах над рекой, в нескольких милях от нас. Оставив фургон по эту сторону высокой гряды, через которую было бы трудно перевезти его, мы с братом захватили ружья, сумку с провизией и двинулись в путь. Развалины были дальше, чем казалось, однако с возвышенности мы довольно ясно рассмотрели их. Скоро стемнело.

Перед стеной мы заметили фургон и палатку и, решив, что они принадлежат белым, пошли туда. В палатке горел огонь, пола ее была откинута, так как стояла очень жаркая ночь. В ней сидели двое: седобородый старик и красивый малый, лет сорока, с темными яркими глазами и острой черной бородкой. Они рассматривали груду золотых безделушек, лежавших на столе между ними. Я хотел заговорить, но чернобородый человек услышал или увидел нас и, схватив ружье, прислоненное к столу, быстро повернулся и прицелился в меня…

— Ради Бога, не стреляйте, Джейкоб, — попросил старик, — это англичане.

— Будет лучше, если они умрут, — ответил тот мягким голосом с легким иностранным акцентом. — Нам не нужно ни шпионов, ни воров!

— Мы ни то, ни другое, но я умею стрелять так же хорошо, как вы, мой друг, — заметил я и направил на него дуло.