Чужое сердце - Шарлотта Валандре (2011)

Пока Генриетта роется в ящиках, я переминаюсь возле двери ее кабинета и внезапно вижу его, остановившегося в нескольких метрах от меня, – Стивена, переносящего эту сцену стойко, он стоит с бледным от неонового света лицом, с папками в руках и еще несколько секунд смотрит на меня, прежде чем развернуться и уйти. Генриетта видела его. Она улыбается мне и протягивает бумажный платок. Я перестаю плакать, целую Генриетту в обе щеки, целую ее материнское лицо, прошу прощения, благодарю ее и убегаю.

В такси я посылаю Стивену сообщение.: «Здравствуй. Вот что ты мог мне сказать». Потом, после нескольких часов ожидания без ответа, – второе и последнее послание: «Почему ты скрыл от меня, что присутствовал на заборе трансплантата?»

Каникулы в Валандре проходят мирно, слегка подпорченные только постепенным подтоплением подвала нашего семейного дома, – мой отец постоянно ворчит по этому поводу.

Пока вода прибывает в подвале и подмачивает пыльные воспоминания нескольких человеческих жизней, я начинаю разучивать роль в «Памяти воды», улыбаясь такому параллельному развитию событий.

Однажды утром в саду, когда я сижу с текстом в руке в лучах зависшего над морем солнца, отец выходит из дома, неся в руке один из моих дневников периода начальной школы Святой Екатерины в Париже. Он его выудил и хочет мне показать.

«Прекрасная ученица, большие способности, старательна, но склонна к мечтаниям!»

Теплый воздух высушивает мокрую бумагу, и я листаю фрагмент моего прошлого. Это не самое любимое мной время. Я предпочитаю настоящее. Прошлое кажется мне бездонным и опасным колодцем, в котором я легко могу утонуть, если загляжусь на свое отражение. Однако в свежем соленом воздухе с моря, под смех детей, которые бегают по саду, я чувствую в себе радость и любопытство. Я рассматриваю каллиграфический почерк хвалебного комментария мадемуазель Перримон: «Большие способности… но склонна к мечтаниям…»

Я читаю мокрый дневник, потом закрываю его. Его страницы покоробились, края их неровны. Мне нравится эта новая форма беспорядка. Я ложусь на пахнущую землей траву и закрываю глаза. Несколько строк, написанных как по линейке, и в памяти оживает мадемуазель Перримон.

Клер права, воспоминания всегда лежат наготове.

Редкая ностальгия течет во мне. Мадемуазель Перримон была прирожденная преподавательница, обожала математику, у нее были волосы цвета воронова крыла – под цвет аспидной доски, – всегда убранные, неизменно гладко лежащие на ее круглой голове. Иногда я воображала себе ее жизнь, такую же гладкую и скучную, как ее прическа. Я была девочкой прилежной, старательной и немного рассеянной, это правда. Но как не замечтаться перед черной доской мадемуазель Перримон? Она все время говорила: «Это же э-ле-мен-тар-но!» – так, как будто жизнь управлялась единственно неумолимой логикой. Уроки учительницы с ее механическим почерком навевали скуку, тогда как другие преподаватели меня увлекали. Ничто из того, что она говорила или писала, не походило на ту жизнь, о которой я мечтала. Черная доска мадемуазель Перримон не нравилась мне так же, как ее прилизанные волосы. Она всегда машинально показывала пальцем на эту доску, как на постоянную отсылку, даже когда та была пуста. Мне не нравилось отсутствие цвета, ригидность формы.

Мой локоть лежит на подоконнике высокого окна, я колупаю ногтем потрескавшийся лак крышки парты. Вечно немного кособочась и глядя в сторону, я рассматриваю парижское небо, изменчивую градацию теней и всего, что может на нем двигаться. Я мечтаю. Слежу за облаками, которые беспрестанно меняют форму, за вольными птицами, осенними листьями, улетаю с ними вместе. Я вырывалась из запертого класса. Время от времени возвращалась к реальности и с ангельской улыбкой вперяла взор в мадемуазель Перримон, потом быстро снова смотрела на улицу, в небо, во двор, куда я скоро отправлюсь веселиться и играть.