Горбун, Или Маленький Парижанин - Феваль Поль Анри (1993)

Были в гостиной, понятное дело, и дамы, которые, естественно, принадлежали в основном к Опере. Это была, прежде всего, мадемуазель Флери, к которой принц Гонзаго питал благосклонность, затем мадемуазель Нивель, дочь Миссисипи, потом пышнотелая Сидализа, милая девица, которая словно губка впитывала в себя мадригалы и острые словечки, чтобы потом обратить их в глупость, когда ее об атом попросят; были там и мадемуазель Дебуа, Дорбиньи и еще несколько противниц всякой стеснительности и предрассудков. Все они были хорошенькие, юные, веселые и смелые сумасбродки, готовые рассмеяться когда угодно, даже когда им хотелось поплакать. Таково уж свойство их ремесла: кто платит, тот и музыку заказывает.

Печальная танцовщица — это злокачественный продукт, пользоваться которым не имеет смысла.

Иные полагают, что самая большая беда этих удручающих и порой удрученных существ, которые трепыхаются среди розового газа, словно рыбки на сковороде, заключается в том, что они не имеют права плакать.

Гонзаго за столом не было — его вызвали в Пале-Рояль. За столом, кроме его пустующего кресла, было еще три незанятых места. Одно из них принадлежало донье Крус, которая удалилась сразу после ухода Гонзаго. Она очаровала всех до такой степени, что разговор не сумел достичь тех высот, на которые он обычно поднимался после первой перемены на оргиях времен Регентства.

Никто не знал наверное, заставил ли Гонзаго прийти донью Крус или же эта пленительная сумасбродка сама вынудила принца пригласить ее к столу. Как бы там ни было, она блистала и все выражали ей свое восхищение, за исключением толстячка Ориоля, оставшегося верным рабом мадемуазель Нивель.

Другое свободное место не занимал никто. Третье принадлежало горбуну Эзопу II, которого Шаверни только что победил в дуэли на бокалах шампанского.

Мы вошли в залу в тот момент, когда Шаверни, празднуя свою победу, навалил кучею плащи и накидки женщин на несчастного поверженного горбуна, лежавшего в этих тряпках, словно в громадной колыбели. Мертвецки пьяный горбун не жаловался. Он уже был полностью погребен под этим мягким холмом и — Бог свидетель! — рисковал задохнуться.

Впрочем, все было сделано правильно. Горбун не сдержал обещания: он был за столом угрюм, язвителен, чем-то встревожен и озабочен. Но о чем мог думать этот пюпитр? Долой горбуна! он в последний раз присутствует на подобном празднестве!

А дело было в том, что, прежде чем захмелеть, он терзался вопросом: почему на ужин приглашена донья Крус? Гонзаго ведь ничего не делает просто так. До сих пор он изображал из себя испанскую дуэнью и тщательно прятал донью Крус ото всех, а теперь заставляет ужинать с дюжиной бездельников. Что-то тут не то.

Шаверни поинтересовался, не она ли его невеста, но Гонзаго отрицательно покачал головой. А когда Шаверни пожелал узнать, где же невеста, ответом ему было слово: «Терпение». Зачем же Гонзаго обращается так с девушкой, которую хотел представить ко двору как мадемуазель де Невер? Это оставалось тайной. Гонзаго всегда говорил лишь то, что хотел сказать, и ни слова больше.

Пили за ужином добросовестно. Все дамы были веселы, за исключением мадемуазель Нивель, на которую нашел меланхолический стих. Сидализа и Дебуа распевали какую-то песенку, Флери, надсаживаясь, требовала скрипачей. Круглый как шар Ориоль повествовал о своих амурных победах, в которые никто не желал верить. Остальные пили, хохотали, кричали и пели; вина были отборными, еда превкусная: все и думать забыли об угрозах, тяготевших над этим пиром Валтасара.

Только у Пероля физиономия была по обыкновению постная. Всеобщее веселье, искренне оно было или нет, его не коснулось.

— Неужели никто не смилостивится и не заставит замолкнуть господина Ориоля? — грустно и вместе с тем раздраженно поинтересовалась мадемуазель Нивель.

Из десяти женщин легкого нрава пять развлекаются именно таким манером.

— Да не орите вы, Ориоль! — крикнул кто-то.