Горбун, Или Маленький Парижанин - Феваль Поль Анри (1993)

— Что поделаешь, господа, — продолжал Гонзаго, прежде чем господин де Ламуаньон призвал нарушителей к порядку, — таков свет. Нам его не изменить. У меня есть интерес, материальный интерес, следовательно, я должен питать какие-то тайные замыслы. У клеветы была прекрасная возможность ополчиться на меня, и она воспользовалась этой богатой возможностью. Меня отделяет от огромнейшего наследства одно-единственное препятствие. Значит, надо его устранить! И что тут может значить долгий ряд доказательств моей безукоризненной жизни? Меня подозревали в самых коварных, самых бесчестных намерениях. Пошли слухи (я обязан сказать совету все) о холодности, недоверии и чуть ли не враждебности между госпожой принцессой и мною. В доказательство приводили убранный крепом портрет, что украшает уединенную обитель этой святой женщины, противопоставляли живого мужа мертвому супругу, и если воспользоваться затасканным словом, ничтожным словом, которым определяется счастье малых, но которое, увы, как бы неприложимо к нам, кого называют великими мира сего, всячески омрачали мой брак.

Гонзаго сделал ударение на последнем слове.

— Прошу вас, поймите меня — мой брак, мой дом, мой покой, мою семью, мое сердце! О, если бы вы знали, какие муки могут злые причинять добрым! Если бы вы знали о кровавых слезах, которые точишь, взвывая к глухому Провидению! Если бы вы только знали! Клянусь, присягаю вам честью и спасением души, я отдал бы все свои богатства, лишь бы быть счастливым на манер малых мира сего, имеющих преданную жену, дружественное сердце, детей, которые любят вас и которых вы обожаете, одним словом, семью, эту частицу небесного блаженства, что обронена нам милостивым Богом!

Впечатление было такое, словно Гонзаго вложил в эту часть своей речи всю душу. Последние слова были произнесены с таким пылом, что они произвели в собрании нечто наподобие потрясения. Присутствующие были тронуты до слез. И вызвано это было не только своекорыстными интересами, нет, тут было нечто большее — почтительное сочувствие к этому человеку, только что бывшему столь надменным, к великому мира сего, принцу, который со слезами на глазах и в голосе открыл всем чудовищную язву, разъедающую его жизнь. Судьи в большинстве своем были семейными людьми.

И вопреки нравам того времени в них лихорадочно отозвалась родительская и супружеская струна.

Светские же развратники и спекуляторы ощутили какое-то смутное волнение, подобно слепым, догадывающимся о существовании красок, или тем падшим девицам, которые приходят в театр, чтобы проливать потоки слез над злоключениями преследуемой добродетели.

Среди этого умиления, охватившего залу, только два человека остались холодны — ее светлость принцесса Гонзаго и господин де Шаверни. Принцесса сидела, опустив глаза. Она, казалось, витает мыслями где-то далеко, и, разумеется, такое ледяное равнодушие свидетельствовало не в ее пользу перед предубежденными судьями. Маленький маркиз, покачиваясь на кресле, процедил сквозь зубы:

— Мой светлейший кузен — величайший прохвост! Остальные уже по одному поведению госпожи Гонзаго представили себе, сколько пришлось выстрадать несчастному принцу.

— Право, это уже чересчур! — молвил господин де Мортемар кардиналу де Бисси. — Будем справедливы: это чересчур!

Господин де Мортемар получил при крещении имя Виктюрниен, как почти все члены прославленного дома де Ларошешуаров. Все эти Виктюрниены в большинстве своем были добрые люди. Злоязыкие мемуаристы придирались к ним, утверждая, будто ни один из них пороха не выдумал. Дамы, например…

Кардинал де Бисси стряхнул у себя с нагрудника крошки испанского табака. Все члены почтенного судилища всеми способами старались сохранить суровую важность. Но на нижних скамьях не пытались сдерживаться. Жиронн промокал платком сухие глаза, Ориоль, оттого ли что был чувствительней или искусней, плакал горючими слезами, барон фон Батц всхлипывал.

— Какая душа! — воскликнул Таранн.