Горбун, Или Маленький Парижанин - Феваль Поль Анри (1993)

— Сударыня, вам говорили правду: и во Франции, и в Испании, и в Италии у меня было агентов больше, чем у вас, потому что пока вы слушали гнусные наветы на меня, я трудился за вас. На все эти клеветы я отвечал тем, что трудился куда ревностней и упорней, чем вы. Да, я тоже искал, искал непрестанно, неотступно, вложив в розыски все свое влияние и могущество, свое золото и свое сердце! И сегодня — теперь уж вы выслушаете меня — сегодня, вознагражденный за столько лет тяжких усилий, я, почитающий и любящий вас, прихожу к вам; презирающей и ненавидящей меня, и говорю: «Растворите объятия, счастливая мать, я возвращаю вам ваше дитя!»

Гонзаго обернулся к ожидающему распоряжений господину де Перолю и громко приказал:

— Пусть приведут мадемуазель Аврору де Невер!

10. Я ЗДЕСЬ

Мы смогли передать слова, произнесенные Гонзаго, но вот чего не дано воспроизвести перу, так это пламенности речи, торжественности позы, глубокой убежденности, сверкающей во взоре.

Гонзаго был превосходный актер. Он до того вошел в заученную роль, что сам был охвачен подлинным волнением и душа его исторгала неподдельные вопли. То была вершина искусства. Занимай он иное положение в обществе и будь обуреваем тщеславием иного рода, этот человек заставлял бы зрителей содрогаться.

Среди слушавших его были люди бессердечные, люди привычные ко всяческому плутовству и красноречию, судейские, бесчувственные к воздействию слов, финансисты, которых тем более было трудно провести, что они с самого начала оказались соучастниками обмана.

Однако Гонзаго, сыграв со сверхъестественной убедительностью, совершил чудо. Все до единого поверили ему, все готовы были поклясться, что он сказал правду. Ориоль, Альбре, Жиронн, Таранн и прочие поверили ему отнюдь не по обязанности: он убедил их. Они мысленно говорили себе:

«Потом он станет лгать, но сейчас говорит правду!»

И еще у них возникала мысль:

«Как может в этом человеке сочетаться такое величие души с таким коварством?»

Пэры, знатнейшие вельможи, пришедшие сюда, чтобы вынести решение, укоряли себя, что порой не доверяли Гонзаго. Столь рыцарственная любовь к жене, великодушное прощение многолетней обиды безмерно возвысили его. Даже в самые растленные эпохи для семейственных добродетелей всегда готов высокий пьедестал. Все сердца в этом зале, все до единого, лихорадочно бились. Господин де Ламуаньон стер слезинку, а старый воин маршал де Виллеруа воскликнул:

— Черт возьми, принц, да вы отменный человек!

Но это не все: для полноты необходимо упомянуть про обращение скептика Шаверни и о потрясающем впечатлении, произведенном последними словами Гонзаго на принцессу. Шаверни крепился, как мог, но, услышав последние слова принца, был ошеломлен.

— Если он сделал это, — шепнул он Шуази, — то дьявол меня побери, ежели я не прощу ему все остальное!

Что же до Авроры де Келюс, она поднялась, трепещущая, бледная, похожая на призрак. Кардинал де Бисси вынужден был поддержать ее под руку. Она так и осталась стоять, не отрывая глаз от двери, в которую ушел господин де Пероль. На лице ее выражение ужаса сменялось надеждой. Неужели она увидит свою дочь? Но разве в молитвеннике на странице, где напечатано «Miserere», она не прочла предвещание этого? Ей было велено прийти сюда, и она пришла. Ей придется защищать дочь? Но какова бы ни была неведомая опасность, все равно сердце принцессы переполняла радость. Она представляла, как ее душа устремится навстречу дочери, когда та покажется в дверях. Восемнадцать лет слез, искупленные одной-единственной улыбкой! Принцесса ждала. И все остальные ждали вместе с ней.