Заученная, интернализованная работа способна играть роль своего рода лекарства. Из уже упоминавшейся книги Мангеля «История чтения» мы узнаем о римском враче Антиллусе, который считал: те, кто не усваивает поэзию, «страдают от выделения вредных соков с потом, а те, кто хорошо помнит поэтические тексты, избавляются от вредных соков через дыхание».

* * *

Марсель Пруст, писатель, размышлявший о памяти, наверное, больше всех прочих, вероятно, что-то знал о том, как нас может исцелять наш мозг. Он взял на себя труд описать акт реконструкции собственного прошлого в своем величайшем произведении «В поисках утраченного времени», получившем такое название, потому что прошлое – это не засунутая куда-то вещь, которую можно найти и извлечь, а потраченное и безвозвратно пропавшее время. Поиск утраченного времени (temps perdu) – это лишь упражнение в беллетристике (некая антитеза Timehop). Вся книга – это миссия по спасению, произведение объемом в несколько сот страниц, в котором «спасенное» прошлое является лишь предметом искусного вымысла. Чтение Пруста может вдохновить нас на спасение собственного прошлого от ветра забвения, на построение своей творческой личности из подручного материала. Если мы начинаем относиться к своему прошедшему хотя бы с минимумом той заботы, которую демонстрирует Пруст, то облагораживаем себя.

Даже сейчас, спустя столетие, сочинение Пруста – это наглядный урок, показывающий изменчивую и творческую природу памяти, о чем говорят профессора Надер и Коуэн. Личные воспоминания, о которых рассуждает Пруст, выставлены напоказ и подвергаются анализу. Когда мы рассказываем о самих себе, мы выбираем штрихи, рисующие индивидуальность так, чтобы она продолжала жить в нашем устойчивом я. Эти воспоминания связываются в целое странными и подчас сомнительными средствами. Вспомним хотя бы самое знаменитое прустовское описание личного воспоминания, сцену с печеньем. Рассказчик находит тот единственный, уникальный чувственный опыт, который, словно ключ, отпирает шкатулку с длительными наблюдениями.

То был вкус кусочка бисквита, которым… каждое воскресное утро… угощала меня, размочив его в чаю или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил к ней поздороваться. Самый вид бисквитика ничего не пробуждал во мне до тех пор, пока я его не попробовал; быть может, оттого, что я потом часто видел это пирожное на полках кондитерских, но не ел, его образ покинул Комбре и слился с более свежими впечатлениями; быть может, оттого, что ни одно из воспоминаний, давным-давно выпавших из памяти, не воскресало, все они рассыпались… Но когда от далекого прошлого ничего уже не осталось, когда живые существа перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато более живучие, более невещественные, более стойкие, более надежные, долго еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти еле ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгибаясь, огромное здание воспоминания.

Воспоминания Пруста – это не холодное перечисление следующих друг за другом вещей, а полиномиальный, многосторонний опыт. Мы можем даже назвать его симфонией, в которой несколько голосов и мелодий осознавания сливаются и звучат, создавая четырехмерное впечатление. Когда пирожное касается его губ, мир ассоциаций, существующий в нескольких временах («с утра до ночи и в любую погоду»), возникает как «сценическая постановка». Все вдруг обретает бытие – город и сады – от одной лишь чашки чая. Но весь этот мир – не более чем небольшая часть объективного мира, где жил рассказчик. Это просеянное видение действительного прошлого, в котором каждый элемент памяти каким-то таинственным способом связан с воспоминанием о вкусе крошек знаменитого печенья «мадлен».