Два капитана - Каверин Вениамин Александрович (2007)

К утру мы вернулись домой. Мы шли, шатаясь, мы с Варей не меньше чем Ромашов, хотя бомба не пробила над нами пять этажей и мы не болтались, не захлебывались в залитом водой подвале. Мы шли, а Маша с какой—то женщиной волокли за нами Ромашова. Он все беспокоился, не пропал ли его мешок, заплечный мешок и Маша наконец сердито сунула ему мешок под нос и сказала:

– Ты не мешок думай. Ты бога думай. Ты жизнь, дурак, спасал. Тебе молиться, куран читать нада!

Кофе – это было очень кстати, когда мы доплелись и, сдав Ромашова Розалии Наумовне, повалились в кухне на кровать, грязные и растрепанные, как черти.

– В общем, я так и не поняла, что это за дядя, – сказала Варя.

– Самый плохой человек на земле, – ответила я устало.

– Дура, зачем же ты его привела?

– Старый друг. Что делать?

Мне стало жарко от кофе, я начала снимать платье, запуталась, и последнее, что еще прошло перед глазами, было большое белое лицо, от которого я беспомощно отмахнулась во сне.

Глава 11.

УЖИН. «НЕ ОБО МНЕ РЕЧЬ».

Он еще спал, когда мы уходили, – Розалия Наумовна постелила ему в столовой. Одеяло сползло, он спал в чистом нижнем белье, и Варя мимоходом привычным движением поправила, подоткнула одеяло. Он дышал сквозь сжатые зубы, между веками была видна полоска глазного яблока – уж такой Ромашов, что его нельзя было спутать ни с одним Ромашовым на свете!

– Так – самый плохой? – шепотом спросила Варя.

– Да.

– А, по—моему, ничего.

– Ты сошла с ума!

– Честное слово – ничего. Ты думаешь, почему он так спит? У него короткие веки.

Отчего мне казалось, что к вечеру Ромашов должен исчезнуть, как виденье, принадлежащее той исчезнувшей ночи? Он не исчез. Я позвонила – и не Розалия Наумовна, а он подошел к аппарату.

– Катя, мне необходимо поговорить с вами, – почтительным, твердым голосом сказал он. – Когда вы вернетесь? Или разрешите приехать?

– Приезжайте.

– Но я боюсь, что в госпитале это будет неловко.

– Пожалуй. А домой я вернусь через несколько дней.

Он помолчал.

– Я понимаю, что у вас нет ни малейшего желания видеть меня. Но это было так давно… Причина, по которой вы не хотели со мной встречаться…

– Ну, нет, не очень давно…

– Вы говорите об этом письме, которое я послал с доктором Павловым? – спросил он живо. – Вы получили его?

Я не ответила.

– Простите меня.

Молчание.

– Это не случайно, что мы встретились. Я шел к вам. Я бросился в подвал, потому что кто—то закричал, что в подвале остались дети. Но это не имеет значения. Нам необходимо встретиться, потому что дело касается вас.

– Какое дело?

– Очень важное. Я вам все расскажу.

У меня сердце екнуло – точно я не знала, кто говорит со мной.

– Слушаю вас.

Теперь он замолчал и так надолго, что я чуть не повесила трубку.

– Хорошо, тогда не нужно. Я ухожу, и больше вы никогда не увидите меня. Но клянусь…

Он прошептал еще что—то; мне представилось, как он стоит, сжав зубы, прикрыв глаза, и тяжело дышит в трубку, и это молчание, отчаяние вдруг убедили меня. Я сказала, что приду, и повесила трубку.

На столе стояли сыр и масло – вот что я увидела, когда, открыв входную дверь своим ключом, остановилась на пороге столовой. Это было невероятно – настоящий сыр, голландский, красный, и масло тоже настоящее, может быть даже сливочное, в большой эмалированной кружке. Хлеб, незнакомый, не ленинградский, был нарезан щедро, большими ломтями. Кухонным ножом Ромашов открывал консервы, когда я вошла. Из мешка, лежавшего на столе, торчала бутылка…