Мы идем по дороге, ведущей к старой церкви. Я иду медленно. Мама быстро. Так было всегда. Когда мы проходим мимо луга, она сворачивает к лошадям. Рвет пучки высокой травы и дает им. Гладит их морды. Я делаю то же, что она, только боюсь дотрагиваться до лошадиных морд. Я всегда боялся их зубов, боялся, что они сомкнутся на моих пальцах. Я протягиваю лошадям траву и отдергиваю руку, прежде чем их губы окажутся в опасной близости. Мама говорит, что часто забывает о том, что я уже не ребенок. Она смотрит на меня, взрослого мужчину, и по-прежнему видит перед собой мальчика. Мы хлопаем лошадей по бокам и идем дальше по дорожке из гравия.

– Я не знаю, когда это пройдет, – говорю я.

– Это никогда не пройдет, но со временем с этим можно будет жить, – отвечает мама.

Она берет меня за руку, и мы замедляем шаг. Доходим до леса, его первых деревьев. Низкие зеленые лучи вечернего солнца падают сквозь ветви деревьев. Дорога превращается в грунтовую, становится сырой, и последний отрезок до озера мы стараемся обходить грязь по траве. Внизу, на берегу озера, под березами стоит маленькая скамейка.

Мы сидим на опушке, выходящей к воде. Жесткая спинка под спиной. В воздухе и воде тишина ожидания. Поверхность воды отражает небо, и холм, и усадьбу на другой стороне озера.

– Мы с отцом почти все вечера провели тут, пока вы были в больнице, – говорит мама.

Я смотрю на дом. Все ставни и двери закрыты, две байдарки вытащены на берег. Старый дом выглядит опустевшим.

– Я думаю о них каждую секунду, – говорю я.

– Я тоже.

– Мне мерещатся их голоса.

Я дышу ртом. По глади озера проходит легкая рябь, когда рыба подплывает к поверхности, чтобы схватить насекомое. Мама долго держит меня в объятиях. Мы сидим и смотрим на воду. У самого берега на воде плавают большие кубышки. Стрекозы дрожат в воздухе, совершая молниеносные, непредсказуемые и точные движения. Я подбираю с земли ветку и начинаю счищать с нее кору.

– Ты не думал на время уехать? – говорит мама.

Я сдираю с ветки последние следы коры.

– Да, об этом я тоже думал, – говорю я.

Я внимательно рассматриваю ветку. Я содрал всю кору, светлая древесина блестит на солнце.

– Тебе пошло бы на пользу, если бы ты какое-то время побыл в другом месте. Хотя, конечно, ты можешь оставаться у нас, сколько хочешь, – добавляет она.

Звук распахнувшегося окна. Окно открыли, мне даже кажется, что я вижу силуэт человека в одной из комнат. Солнце спряталось за крышу дома и кроны деревьев на том берегу озера.

– Я не знаю, как из этого вырваться, – говорю я.

Мама плачет. Пытается улыбнуться.

– Очень больно видеть, как ты мучаешься, мой мальчик, – говорит она.

Мы еще долго сидим у воды. Воробей прилетает на ветку в нескольких метрах от нас. Вертит головой. Вскоре улетает. Не оставив после себя ничего. Даже ветка не шелохнулась от его внезапного взлета.

Темнота под деревьями сгущается. Окно усадьбы по-прежнему открыто. Я выбрасываю лишенную коры ветку в озеро. Она белеет пятном на поверхности, течение относит ее от берега. Я думаю, что уеду. Куда-нибудь отсюда.

Потом я думаю о лете. Только о лете.

39

В один из дней отец заходит ко мне в комнату. У него с собой метровой длины гвоздодер, который он протягивает мне. Гвоздодер холодный и увесистый.

– Зачем он мне? – спрашиваю я.

– Ты должен мне помочь кое в чем.

– В чем?

– Пойдем-ка со мной.

– Ты не можешь просто сказать, в чем дело?

– Пойдем.

Он выходит в коридор и идет к лестнице, ведущей на второй этаж. Я поднимаюсь за ним следом и вхожу в комнату, которая служит отцу кабинетом в те дни, когда он работает дома. Обычно тут на полу лежат шерстяные ковры-килимы, но сейчас он их скатал. Письменный стол и книжные полки он тоже вынес из комнаты. Отец останавливается посреди комнаты.

– Я заказал новый пол сюда в кабинет, его привезут на следующей неделе.