Цвет жизни - Джоди Пиколт (2016)

— Вы на словах указывали Рут, что при определенных обстоятельствах ее клятва Флоренс Найтингейл[44] должна иметь преимущество перед вашим распоряжением?

— Нет, — тихо произносит Мэри.

Кеннеди складывает руки на груди и спрашивает:

— Так каким образом Рут должна была узнать об этом?

Когда суд прерывается на обед, Кеннеди предлагает угостить нас чем-нибудь, чтобы нам с Эдисоном не пришлось пробиваться сквозь толпу журналистов. Я отвечаю, что не голодна.

— Я знаю, со стороны так не кажется, — говорит она, — но это было хорошее начало.

Я перевожу на нее взгляд, который рассказывает, что у меня сейчас на уме: присяжные будут думать только о том, как Терк Бауэр пытался оживить своего сына.

Потом Кеннеди покидает нас. Эдисон садится рядом со мной и ослабляет галстук.

— Все хорошо? — спрашиваю я, сжимая его руку.

— И это ты меня спрашиваешь?

Какая-то женщина подходит и садится рядом с Эдисоном на скамейку возле зала суда. Она увлечена телефонной перепиской, смеется, хмурится, цыкает — прямо театр в одном лице. Потом отрывает глаза от телефона и смотрит по сторонам так, будто только что поняла, где находится.

Она видит Эдисона рядом с собой и сдвигается — на самую малость, чтобы между ними образовалось пространство. Потом улыбается, как будто этим все улажено.

— Знаешь, — говорю я Эдисону, — я немного проголодалась.

Он ухмыльнулся:

— А я всегда голодный.

Мы поднимаемся и выходим через черный ход из здания суда. Сейчас меня не волнует, что мы можем нарваться на прессу или даже на самого Уоллеса Мерси. Я иду по улице, держа Эдисона под руку, пока мы не находим место, где можно съесть пиццы.

Сделав заказ, мы садимся в кабинке и ждем, пока нас позовут. Эдисон, склонившись над кока-колой, с силой высасывает напиток через соломинку, пока с чмокающим звуком не достигает дна. Я ухожу в мысли и воспоминания.

Кажется, я не понимала, что суда — это не только санкционированное убийство характера. Это интеллектуальная игра, цель которой — постепенно, чешуйка за чешуйкой, снимать с ответчика его броню, пока он не начнет думать: может быть, обвинитель все же говорит правду?

Что, если я действительно сделала это нарочно?

Что, если я колебалась не из-за записки Мэри, а потому, что в глубине души этого хотела?

От этих мыслей меня отвлекает голос Эдисона. Моргая, я возвращаюсь в действительность.

— Нас уже позвали?

Он качает головой.

— Пока нет. Мама, можно… можно тебя спросить кое о чем?

— В любое время.

Он минуту мнется, как будто просеивает слова в поисках подходящих.

— Это… это правда было так?

На стойке звякает звоночек. Наша пицца готова.

Я не двигаюсь с места. Вместо этого я встречаю взгляд сына.

— Было еще хуже, — говорю я.

Анестезиолога, которого в этот день вызывают в качестве свидетеля стороны обвинения, я знаю не очень хорошо. Исаак Хагер не работает на моем этаже. Он со своей командой появляется только в случае, если объявляется соответствующий код. Когда он примчался помогать Дэвису Бауэру, я даже не знала его имени.

— До того, как был объявлен код, — спрашивает Одетт, — вы видели этого пациента?

— Нет, — говорит доктор Хагер.

— А с его родителями когда-нибудь встречались?

— Нет.

— Не могли бы вы рассказать, что делали, когда вошли в детское отделение?

— Я интубировал пациента, — отвечает доктор Хагер. — И когда мои коллеги не смогли поставить капельницу, я им помог.

— Вы давали какие-либо указания Рут Джефферсон во время этого процесса? — спрашивает Одетт.

— Да. Она делала массаж, и я несколько раз просил ее остановиться, чтобы мы могли проверить, откликается ли на него пациент. Один раз, когда мне показалось, что она давит на грудь слишком агрессивно, я ей об этом сказал.

— Вы можете описать, что она делала?