Танго в стране карнавала - Кармен Майкл (2007)

Розовые пальцы утреннего света медленно поднимались, ползли к аркаде, обнажая темные закоулки, в которых, свернувшись калачиком, спали ночные любовники, а алкоголики баюкали свои пустые бутылки. Разношерстная группка встрепанных юристов, проституток-трансвеститов и уличной шпаны с клеем окружила двух музыкантов. Один был с барабаном, второй с маленькой гитаркой — бразильцы называют их cavaquinho. Рядом отплясывала босиком беззубая карга, облаченная в блестящий пластиковый балахон и навороченный головной убор из перьев, оставшийся с прошлогоднего карнавала. Уинстон Черчилль приметил меня, когда я шла в стакане с растаявшим льдом и сахаром, а я напряженно размышляла, куда подевалась Кьяра и есть ли у меня хоть какие-то шансы стать первой австралийской королевой самбы в этой округе! Люди говорили потом, что я стала встречаться с Уинстоном Черчиллем, желая его спасти, но тогда, сдается, единственным человеком, который нуждался в спасении, была как раз я.

Бразильский тезка премьер-министра Британии был шести футов ростом, черный, как ночь, и одет весь в белое. Глаза у него были просто поразительные — светло-голубые с рыжей искрой, как у дикого кота. Секунда, и все светские холостяки Густаво потеряли для меня всякий интерес. Уинстон предоставил остальным музыкантам отдуваться, а сам развинченной походкой направился прямо ко мне. Сначала он ничего не сказал, потому что пел песню о каком-то beijo[36] и пощипывал струны своей лиры, извлекая томные звенящие звуки. Вдруг на грязной булыжной мостовой посреди Рио-де-Жанейро не осталось никого, кроме меня и Уинстона, и вся Вселенная со всеми ее звездами и лунами вращалась вокруг нас одних. Я спросила его, что такое beijo, а он поцеловал меня в губы, заглянул в глаза и сказал по-английски: «Вот это и есть beijo». Потом мы бродили по пляжу Фламенго и говорили о самбе. Он сказал, что я самая прекрасная женщина из всех, каких он только видел в жизни. Верилось в это с некоторым трудом, учитывая, что мы шли по пляжу, который начинал заполняться толпами красоток-супермоделей с кофейной кожей в узеньких набедренных повязках. Но я не стала спорить. Мне не из-за чего было поднимать спор.

Менее чем через четыре часа, когда мы обедали за столиком «с видом на бассейн» в пятизвездочном отеле в Ипанеме, а вокруг сновали официанты в смокингах, словно мы были английскими королем и королевой, Уинстон сделал потрясающее признание.

— Я люблю тебя, — сказал он.

От неожиданности я со стуком уронила вилку на стол.

Подлетевший официант как ни в чем не бывало смахнул крошки.

— Мы же только что познакомились…

— Я знаю. Любовь — безумие, да? — Он ласково пожал мне руку и крикнул официанту, чтобы подали шампанское.

Что за удивительная культура! Никаких комплексов, никаких страхов! Мне пели серенады, осыпали комплиментами, меня любят — а ведь не прошло и пяти часов. Все это было безумно романтично, даже несмотря на то, что спустя три дня я узнала: Уинстон живет с бывшей женой, умирающей актрисой, которая обещала завещать ему все свое состояние.

Понять, почему я все-таки решилась закрутить с Уинстоном Черчиллем, непросто, однако, полагаю, отправной точкой было то, что я внезапно и без памяти влюбилась. Да разве можно было в него не влюбиться? Представьте, что вы возвращаетесь с работы, идете по улочке в своем красно-кирпичном предместье, и тут вдруг навстречу вам Бред Питт — падает на колени прямо на тротуар и говорит: «Бог мой. Наконец я тебя отыскал». Вы бы что, ему отказали?

Уинстон Черчилль был сложен, как юный боксер, выглядел, как улучшенная версия Дензела Вашингтона, а самбу танцевал так, что рядом с ним мужики из «Клуба Буэна Виста» казались косолапыми. Конечно, если бы я тогда поняла, что сам дьявол приглашает меня на танец, то, возможно, обдумала бы все получше. А с другой стороны, как знать, может, и не нужно было ничего обдумывать.