Кукушата Мидвича. Чокки. Рассказы - Джон Уиндем (1951-1963)

– Кроме того, – обратился я к Бернарду, – мы не знаем, включает ли твой новый статус право на компаньона. Если я поеду с тобой, мы, вероятно, обнаружим, что я все еще под запретом.

– Ох, уж этот чудовищный запрет, – поморщился Зиллейби. – Я должен серьезно потолковать с ними – это совершенно абсурдная паническая мера.

Мы проводили Бернарда до дверей и посмотрели, как он тронулся, помахав нам рукой.

– Что ж, этот гейм Дети выиграли, – опять заговорил Зиллейби, когда машина исчезла за поворотом. – А с ним, возможно, выиграют и весь сет… только чуть позже. – Он еле заметно пожал плечами.

Глава 21

Зиллейби – Македонянин

– Дорогая, – сказал Зиллейби, глядя через обеденный стол на жену, – если ты случайно выберешься этим утром в Трайн, может, ты купишь там большую банку «Бычьих глаз»?[8]

Анжела переключила свое внимание с тостера на мужа.

– Милый, – заявила она без особой нежности в голосе, – во-первых, если ты поднатужишься и вспомнишь, что было вчера, то поймешь, что никакой возможности поехать в Трайн нет. Во-вторых, у меня нет ни малейшего желания снабжать Детей сладостями. В-третьих, если ты предполагаешь пойти в Грейндж и показывать там свои фильмы сегодня вечером, то я решительно возражаю.

– Запрет на выезд снят, – ответил Зиллейби. – Вчера вечером я разъяснил им, как это глупо и нерационально. Их заложники все равно не смогут сбежать всем скопом без того, чтобы известие об этом не дошло до них через мисс Лэмб или мисс Огл. А сколько именно будет заложников, совершенно не важно – половина или четверть жителей образуют такой же прочный щит, как и все население. Более того, я объявил им, что отменю свою лекцию по Эгейскому архипелагу, если половина из них будет отсутствовать из-за своей постовой службы, валяя дурака на дорогах и тропинках.

– И они согласились? – спросила Анжела.

– Разумеется. Они, знаешь ли, вовсе не глупы. И прекрасно разбираются в аргументации, если она разумна!

– Вот как! После всего, что мы тут перенесли…

– Но это действительно так! – запротестовал Зиллейби. – Только когда они нервничают или испуганы, они делают глупости, но разве мы в подобных ситуациях поступаем иначе? А поскольку они совсем юные, их поступки несоразмерны намерениям, но разве не все в юности поступают так же? Кроме того, они встревожены, взвинчены, а разве мы не были бы взвинчены и встревожены, если бы над нами висел кошмар того, что произошло в Гижинске?

– Гордон! – воскликнула миссис Зиллейби. – Я просто отказываюсь понимать тебя. Дети повинны в смерти шести человек. Они убили их. И все это наши знакомые, а сколько еще покалеченных, причем сильно! В любой момент то же самое может произойти и с каждым из нас. А ты их защищаешь?!

– Конечно, нет, родная. Я просто объясняю тебе, что в случае опасности они делают ошибочные шаги, защищая собственные жизни. Им это известно, и они нервничают, совершая ошибку за ошибкой, решив, что время уже наступило.

– Значит, мы должны сказать им: «Нам очень жаль, что вы по ошибке убили шестерых. Давайте забудем об этом»?

– А что предлагаешь ты? Предпочитаешь возбуждать в них чувство антагонизма? – спросил Зиллейби.

– Конечно, нет, но если закон, как ты доказываешь, не может быть к ним применен, – хотя я никак не возьму в толк, какая польза от законов, если они не берут в расчет то, что известно каждому, – но, если дела действительно обстоят таким образом, это вовсе не значит, что мы не должны ни на что обращать внимания и делать вид, будто ничего не случилось. Санкции могут быть не только правовыми, но и нравственными…

– Я бы на твоем месте был осторожнее, дорогая. Нам только что продемонстрировали, что санкции с позиции силы губительны для обеих сторон, – серьезно ответил ей Зиллейби.

Анжела поглядела на него с удивлением.