– С точки зрения полиции – дело чистое. Дэвид считает, что Дети виновны в смерти его брата, убивает из мести одного из них, а затем, чтобы избежать наказания, стреляется сам. Ясное дело – человек с нарушенной психикой… Что же еще может увидеть тут «здравомыслящий»?

– Еще недавно я был настроен весьма скептически, – признался я, – но только не теперь. Как этот мальчишка смотрел на нас! Уверен, какое-то мгновение он думал, что виновен кто-то из нас двоих, пока не пришел к выводу, что это невозможно. Словами свое ощущение я передать не могу. Но те секунды, пока оно длилось, мне запомнились как бесконечное ощущение леденящего ужаса. Ты тоже чувствовал что-нибудь в этом роде? – спросил я, обращаясь к Бернарду.

Он кивнул:

– Какую-то странную слабость, будто ты растекаешься в нечто желеобразное, – согласился он. – И тоскливый холод…

– Это было как-будто… – Я замолчал, вдруг припомнив кое-что. – Господи! Все эти дела так задурили мне голову, что я забыл сказать полиции о раненом мальчике. Нам надо вызвать «Скорую» в Грейндж.

Зиллейби отрицательно покачал головой.

– У них там есть в штате собственный врач, – сказал он нам. Почти минуту он о чем-то размышлял в установившейся тишине, потом вздохнул и опять покачал головой. – Не нравятся мне эти дела, полковник. Совсем не нравятся. Как вы думаете, я не ошибусь, сказав, что именно так начинается кровная месть?

Глава 17

Мидвич протестует

Начало ужина в Кайл-Мэноре задержали, чтобы Бернард и я могли дать показания полиции, и к тому времени, когда мы с этим покончили, я здорово проголодался. Я был очень признателен обоим Зиллейби за их предложение устроить нас с Бернардом на ночь у себя. Стрельба заставила Бернарда отказаться от намерения вернуться в Лондон. Он решил остаться поблизости, если уж не в самом Мидвиче, то никак не дальше Трайна, так что, если не остаться с ним, у меня была альтернатива – пуститься в длинный путь по железной дороге. Кроме того, я чувствовал, что мой скепсис по отношению к Зиллейби днем почти граничил с грубостью, и я с удовольствием воспользовался бы шансом загладить свою вину.

Я попивал бренди, чувствуя себя немного не в своей тарелке. «Ты не можешь, – говорил я себе, – оспорить ни существования Детей, ни наличия у них необыкновенных качеств. И поскольку такие качества реальны, должно быть какое-то реалистичное их объяснение. Ни одна из твоих общепризнанных концепций таких объяснений не дает. Поэтому если когда-нибудь объяснения будут найдены, то какими бы неприемлемыми они тебе лично ни казались, они будут основываться на принципах и концепциях, которых ты сейчас не приемлешь. Помни это и прячь поглубже свои инстинктивные предубеждения, когда они снова вылезут на поверхность».

За ужином, однако, мне не пришлось так уж свирепо грызть себя. Оба Зиллейби, понимая, что мы прошли через испытания, которых вполне достаточно для одного дня, изо всех сил старались направлять разговор на темы, далекие от Мидвича. У Бернарда был отсутствующий вид, но я высоко оценил их такт и закончил ужин, слушая рассуждения Зиллейби о причинах синусоидального характера развития моды и формы и необходимости перерывов в политике социальной жесткости, дабы сдерживать разрушительную энергию новых поколений. Эти разговоры привели меня к концу ужина в совершенно уравновешенное состояние духа.

Однако не успели мы перебраться в гостиную, как острые проблемы Мидвича тут же вторглись к нам, возникнув в образе зашедшего к Зиллейби мистера Либоди. Преподобный Губерт выглядел очень встревоженным и показался мне более постаревшим, чем это можно было объяснить прошедшими восемью годами.

Анжела Зиллейби велела принести еще один прибор и налила ему чашку кофе. Попытки Либоди поддержать обычный застольный разговор, пока он пил кофе, были героичны, но не долги: пустую чашку он отставил с таким видом, что стало ясно – больше он уже не в состоянии сдерживаться.