Посткапитализм. Путеводитель по нашему будущему - Пол Мейсон (2015)

Тем не менее Мизес отклонил трудовую теорию по стандартной причине, признававшейся в Вене 1920-х годов, т. к. ее нельзя использовать ни для измерения различных уровней квалификации, ни для применения рыночной стоимости к естественным ресурсам. Оба этих возражения легко преодолеть. На самом деле, они проистекают из недопонимания теории Маркса. Маркс ясно объяснял, что высококвалифицированный труд можно измерить как величину, кратную низкоквалифицированному труду, а трудовая стоимость, воплощенная в сырье, представляет собой лишь труд, который потребовался на его добычу и транспортировку.

И наконец, в работе Мизеса, посвященной расчетам, есть вторая ценная догадка: настоящим посредником между спросом и предложением в рыночной экономике является не торговля между компаниями, а финансовая система, которая устанавливает цену на капитал. Это проницательное наблюдение сохраняет свою значимость и сегодня: если мы стремимся к посткапиталистической экономике, то нам требуется не только нечто лучшее по сравнению с рынком для распределения товаров, но и нечто лучшее по сравнению с финансовой системой для распределения капитала.

У переходов – своя динамика

Лишь русская левая оппозиция и в первую очередь ее ведущий экономист Евгений Преображенский поняли ключевую роль трудовой теории в процессе перехода. Для них задача перехода формулировалась довольно просто и подразумевала возрастающее предложение бесплатных вещей, имеющихся в избытке, и размывание «необходимого труда» как мерила обмена. Подобно описанию, данному в «Красной звезде», первые советские плановики стремились добиться максимального производства для того, чтобы труд утратил связь с зарплатой и со способностью потреблять. В марксистских категориях это трактовалось как «упразднение закона о стоимости».

Но русские левые могли достичь этого лишь путем развития тяжелой промышленности и внедрения государственного контроля. К началу 1920-х годов дефицитом было все: для производства потребительских товаров была нужна тяжелая промышленность и электрификация, а для того, чтобы прокормить людей, было нужно индустриализированное сельское хозяйство. Поэтому они настаивали на сосредоточении ресурсов в тех секторах, которые затем стали ключевыми для советской пропаганды – электростанции, сталелитейные заводы, крупное машиностроение. Однако они проницательно отмечали, что достижение равновесия маловероятно и что планирование будет носить анархический характер.

С точки зрения экономики самая важная мысль, которую русские троцкисты нам подарили, вероятно, заключалась в том, что фаза перехода порождает собственную динамику. Фаза перехода никогда не ограничивается лишь отмиранием одной системы и становлением другой.

Троцкий утверждал, что на первой стадии перехода в советском стиле нужно было поддерживать и частный бизнес, и потребительский сектор. Было бы слишком заносчивым полагать, что на этой стадии план мог обеспечить лучшее распределение потребительских товаров, чем рынок. Рубль должен был сохранять свою конвертируемость на мировом рынке. Кроме того, все планы представляли собой гипотезы. «План, – говорил Троцкий, – проверяется и, в значительной степени, осуществляется посредством рынка»[331].

Даже самое грубое регулирование требует обмена информацией в реальном времени. Но в забюрократизированном обществе, где выражение несогласия вело прямиком в ГУЛаг, такой обмен информацией был затруднен. Поэтому Троцкий настаивал на поощрении демократии на рабочем месте. Нужен был скользящий план, представляющий собой сочетание плана и рынка и предполагающий использование денег как в качестве средства обмена, так и в качестве средства накопления. Также была необходима рабочая демократия.