4. Конец 1940-х – 2008 год: в четвертом длинном цикле транзисторы, синтетические материалы, товары массового потребления, автоматизация производства, ядерная энергия и автоматические вычисления создают новую парадигму и приводят к самому длительному экономическому буму в истории. Высшая точка совершенно очевидна – это нефтяной шок в октябре 1973 года, после которого наступает длительный период нестабильности, но крупная депрессия не наступает.

5. Конец 1990-х годов: перекрещиваясь с концом предыдущей волны, появляются основные элементы пятого длинного цикла. Его источниками выступают сетевые технологии, мобильная связь, действительно мировой рынок и информационные товары. Но он заглох. И причина того, что он заглох, отчасти связана с неолиберализмом, отчасти – с самими технологиями.

Это лишь набросок: список начальных и конечных точек, концентраций технологий и значительных кризисов. Чтобы продвинуться дальше, мы должны понять динамику накопления капитала лучше, чем ее понимал Кондратьев, опираясь на методы, которых теоретики технологий мало касались. Мы должны не только понять, как видоизменяется капитализм, но и выявить, что в экономике вызывает изменения, а что может их ограничить.

Кондратьев дал нам метод, при помощи которого мы можем понять то, что системные теоретики называют «мезоуровнем» в экономике: нечто между абстрактной моделью системы и ее конкретной историей. Он оставил нам метод, позволяющий понять ее мутации лучше, чем теории, выдвигавшиеся в XX веке последователями Маркса, которые сосредотачивались на внешних факторах и на апокалиптических сценариях.

Мы еще не закончили с Кондратьевым. Однако, чтобы довершить то, что он пытался сделать, мы должны погрузиться в проблему, которая владела умами экономистов на протяжении более чем столетия: что вызывает кризис.

Глава 3. Был ли прав Маркс?

В 2008 году с Карлом Марксом произошло что-то странное – «Он вернулся», – кричал заголовок лондонской Times. Немецкие издатели «Капитала» Маркса отчитались о трехсотпроцентном росте продаж после того, как один министр правительства заявил, что его идеи «не так уж плохи». Тем временем в Японии получила широкую популярность версия «Капитала» в комиксах. Во Франции Николя Саркози сфотографировали за тем, как он перелистывал французское издание Марксова шедевра.

Толчком к одержимости Марксом, конечно, стал финансовый кризис. Капитализм рушился. Маркс это предсказывал, поэтому следовало согласиться с тем, что он был прав, или оценить его по-новому или хотя бы признать за ним право на посмертное Schadenfreude[73].

Но есть одна проблема. Марксизм – это и теория истории, и теория кризиса. Как теория истории он великолепен: вооружившись знанием о классах, власти и технологиях, мы можем предсказать действия могущественных людей до того, как сами они узнают, что они будут делать. Но как теория кризиса марксизм имеет изъяны. Если мы используем идеи Маркса для понимания нынешней ситуации, мы должны понимать их ограниченность – и теоретическую путаницу, в которую попали его последователи, пытавшиеся ее преодолеть.

Это не пустые вопросы. Чем чаще бородатое лицо Маркса появляется на страницах охваченных паникой ведущих газет и чем глубже становится социальная катастрофа, уготованная завтрашней молодежи, тем больше вероятность, что будет предпринята попытка повторить провалившиеся эксперименты последователей Маркса: большевизм и форсированное устранение рынка. Основной посыл этой книги, заключающийся в том, что за рамками капитализма есть другой путь, на который можно выйти другими методами, заставляет нас заняться марксистской теорией кризиса.

Так в чем проблема?

Маркс считал капитализм нестабильной, хрупкой, комплексной системой. Он признавал, что классовые различия дают разным экономическим агентам неравную силу на рынке. Однако марксизм недооценивал способность капитализма к адаптации.