Сам Маркс стал свидетелем лишь одной глобальной адаптации, а именно восходящей фазы второй длинной волны, которая пришлась на два десятилетия, последовавшие за революцией 1848 года. К сожалению, к тому времени, когда его последовали находились в середине третьей длинной волны, марксистская экономическая мысль как эффективная системная теория перестала развиваться.

В конечном счете марксизму бросали вызов три общие для всех комплексных адаптивных систем свойства. Во-первых, такие системы обычно являются «открытыми», т. е. они успешно развиваются, если контактируют с внешним миром. Во-вторых, на вызовы они отвечают совершенно непредсказуемыми инновациями и изменениями: каждая инновация создает новый замысловатый набор возможностей для роста и расширения в рамках системы. В-третьих, они создают «внезапно появляющиеся» феномены, которые можно изучать лишь на более высоком уровне, чем уровень функционирования самой системы. Например, поведение колонии муравьев может быть результатом муравьиного генетического кода, однако его нужно изучать с точки зрения поведения, а не генетики.

В определенном смысле марксизм был самой систематической из всех когда-либо предпринимавшихся форм изучения внезапно возникающих феноменов, однако его постоянно сбивала с толку их природа. Только в 1970-е годы, когда в марксистскую экономику проникла идея «относительной автономии», ее приверженцы начали осознавать, что не все слои реальности являются простым выражением слоев, лежащих под ними.

В этой главе я покажу, как на протяжении последних ста лет приспособляющаяся природа капитализма путала не только марксистов, но и в целом левых. Тем не менее высказанная Марксом в «Капитале» изначальная догадка о том, как рыночные механизмы ведут к краху, не только остается справедливой, но и играет ключевую роль в понимании примеров масштабной адаптации.

По сравнению с теорией Кондратьева Марксова теория кризиса при правильном понимании предлагает лучшее объяснение того, что движет масштабными изменениями, и того, почему они могут прекратиться. Однако Маркс, который интересует нас здесь, – это воображение XXI века, заточенное в мозгу века XIX.

О чем говорил Маркс…

В первые восемьдесят лет существования промышленного капитализма экономисты оценивали его будущее пессимистично. Классических экономистов – Смита, Сэя, Милля, Мальтуса и Рикардо – обуревали сомнения относительно того, сможет ли он вообще выжить. Их работы были посвящены ограничениям капитала: препятствиям, стоящим на пути его экспансии, сокращению прибыли, неустойчивости роста.

В центре их споров была мысль о том, что человеческий труд представляет собой меру стоимости и определяет среднюю цену вещей. Она известна как «трудовая теория стоимости», и в шестой главе я подробно объясню, как она помогает нам обозначить схему перехода от капитализма к нерыночной экономике.

Маркс потратил свою жизнь на то, чтобы, исправив изъяны трудовой теории, объяснить кризисы и провалы, которые неотступно преследовали ранний капитализм. По Марксу, зрелой рыночной экономике присуща нестабильность. Впервые в истории возникает вероятность кризиса посреди изобилия. Производятся вещи, которые нельзя купить или использовать – такая ситуация показалась бы безумием в эпоху феодализма или в Древнем мире.

Маркс также признавал, что в экономической науке есть противоречие между тем, что реально, и тем, что мы считаем реальным. Рынок – это машина, позволяющая примирить первое со вторым. Реальная стоимость вещей диктуется количеством труда, машин и сырья, используемого для их производства, – все это измеряется в категориях трудовой стоимости, – но ее нельзя рассчитать заранее. Мы не можем ее увидеть, потому что законы экономики действуют «за спиной» каждого, кто вовлечен в нее.