Слишком поздно - Алан Александр Милн (1939)

У Дэвида Джонстона была школа в Бакстоне, и однажды мы провели там восхитительные рождественские каникулы. «Целью настоящего повествования не является описание Дербишира, — как сказано одним великим автором. — Нас поэтому будет интересовать только небольшой уголок»[9].

В наши дни зимние виды спорта — обязательный элемент образования, но викторианским детям, для которых Швейцария была лишь гористой местностью на карте, было некуда податься, кроме Бакстона.

В те времена улицы еще не перешли в безраздельное пользование автомобилей, и Манчестерская дорога принадлежала тобогганам. Самые счастливые моменты моей жизни связаны с ней. Ибо зимняя погода в Бакстоне никогда не обманывала ожиданий. Именно там мы начали осваивать искусство — а что до меня, то там мое образование и завершилось — катания на коньках.

Я скользил вперед, Кен — за мной, как вдруг я резко (и весьма изящно, как мне казалось) затормозил, позволяя ему на полном ходу проскочить мимо. Когда я пришел в себя, надо мной склонялся взволнованный папа, благоразумная мама уговаривала его не волноваться, а смущенный Кен жаждал услышать, что я выжил, а значит, можно спокойно кататься. Я выжил, а на память о том превосходном нокауте у меня остался шрам на подбородке. К счастью, была суббота, и у меня появился благовидный предлог остаться дома в воскресенье, когда остальные пошли в церковь.

О, эти долгие, нелюбимые часы, которые мы проводили в церкви, о, эти потраченные впустую золотые часы! Ради чего мы туда ходили? Даже если верить, что некая Непостижимая Сущность, создавшая эту непостижимую вселенную, крайне заинтересована в том, чтобы крошечные атомы в одном из миллионов миров славили ее заученными словами каждый седьмой день недели, вероятно, ей также небезразлично, чтобы слова эти произносились осознанно? А если слабому детскому разуму не под силу уразуметь их смысл, то что там делают дети? Неужели одно и то же наставление способно возвысить и принести успокоение папиной душе и моей? Потраченные впустую золотые часы, в которые нас убеждали не желать жены, вола и осла ближнего своего. Нас оторвали от коньков ради благой вести: Господь — не три непостижимости, а одна!.. Боюсь, вряд ли это утверждение смягчило наши сердца и заставило отнестись к нему более дружелюбно.

Однажды даже папа счел бы излишней заповедь, запрещающую нам желать родню и скотину ближнего — по крайней мере в том, что касается чужих дочерей. В воскресенье в самой нарядной и тесной одежде мы шли в церковь. Роуз, младшая дочь Джонстонов, была нашей ровесницей. Папа нагнулся, чтобы завязать шнурок, и Роуз из чистого озорства засунула пригоршню снега ему за шиворот. Воскресенье, порог церкви, дочь хозяина дома, быстро тающий за пазухой снег… Что тут скажешь? Разумеется, папа промолчал. В молчании мы с Кеном вошли в церковь, оглядываясь на Роуз и ее сурового отца и гадая, собираются ли ее наказать, и если собираются, то как скоро. В церкви папа опустился на колени, забыв обо всем на свете, кроме своего Бога. Но когда он встал с колен и сел на скамью, то наверняка пожелал бы хорошенько отшлепать дочь старинного приятеля, храни ее Господь.

Это случилось на Рождество 1891 года. С изрядной долей сомнений я соотношу этот год со смертью герцога Кларенса. Мы точно гостили в Бакстоне, когда герцог почил, но, возможно, он умер вовсе не тогда, когда я думаю. Зато я прекрасно помню, как дядя сказал нам (за много месяцев до печального события), что герцог Кларенс не должен взойти на трон, иначе начнется революция. Звонили колокола, все вокруг были печальны, а мы с Кеном многозначительно переглядывались: «Знали бы в Бакстоне!..» Наш лимпсфилдский дядя пожил в свете, не то что папа. Дядя носил бархатный смокинг и был на Парижской выставке. Уж он-то в подобных материях разбирался.