Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи - Батист Болье (2013)

– Не нужно ничего говорить. Ты к ней привязался, ты здесь ради нее – и точка. Если у тебя не хватит сил, мы тебя подменим. Мы, наши руководители, Фабьенн, Брижит, все. Тебе нужно развязать этот узел. А пока он не развяжется, будем вместе, в одной лодке.

Она прикоснулась к моему локтю. Я вздрогнул:

– У тебя руки холодные.

– Руки холодные, сердце горячее.

– Может, взять отпуск?

– Уехать? Но тебе нужно поддерживать огонь.

– Я ведь все время думаю: “Я учился, у нас полно книг, целая куча книг, набитых научными терминами. Должно же быть среди всей этой абракадабры хоть несколько слов, которые подсказали бы мне, как ее лечить”.

Амели… Когда она говорит, ее слушают даже старики. У нее нет недостатков, ни единого слабого места в доспехах. Умная, блестящая, красивая, нежная. Все ей удается. Есть еще Бланш: у нее ничего не получается. Есть Фроттис: она боится старости. И есть Амели: у нее нет никаких слабостей. Обычно такие люди раздражают. Она – нет.

– Давай я расскажу тебе, как мне стало понятно, что книги не дают ответы на все вопросы. Ей было девятнадцать, звали ее Камелия Дона. Ее прислал лечащий врач: боли в груди. Она сильно кашляла. А еще чувствовала утомление. Уже несколько недель. Решила, что это из-за экзаменов: стресс, наруше ния сна.

Амели помолчала, глотнула чаю и снова заговорила:

– На снимке: опухоль легкого. Сделали бронхоскопию с биопсией, рентген в разных проекциях и МРТ: инвазивная саркома со сдавлением органов средостения.

Эти термины на вид сложные, но если поменять местами буквы, получится: “через несколько дней девушка умрет”. Очень просто.

Амели поняла: она никогда не добьется того, чтобы “девушка поправилась, сдала экзамены, вышла замуж, родила детей, была счастлива / несчастлива, дожила до глубокой старости и умерла в окружении своих кошек”.

Буквы – это буквы, и можно сколько угодно тасовать их так и сяк, они никуда не денутся и смысл их не отменить.

– Я была наивной, все спрашивала у шефов: “А если удалить легкое?” Я взбунтовалась. Смириться? Сразу? Невозможно! Я твердила: “Надо что-то ДЕЛАТЬ”.

Она снова замолчала, снова глотнула чаю и продолжала:

– Мы ничего не сумели сделать. Она умерла. Я не знаю… не понимаю…

Смерть других людей – это зеркало, в котором отражается наша собственная уязвимость. Может, поэтому и становишься медиком: из всех представителей рода человеческого врачи, наверное, больше других страшатся смерти.

В разгар веселья появилась Фроттис. Когда настроение никудышное, Фроттис – козырная карта. Она самая забавная из интернов. Склоняет голову набок, слегка пожимает плечами – и вот уже готова рассказать какую-нибудь милую историю.

– У вас такие кислые рожи, просто ужас, вы прям как детеныши тюленей на тонущей льдине.

Ее взгляд упал на апельсин.

– Как? У вас вечеринка под маскировкой, а мне ничего не сказали? Хоть супчика-то оставили?

Я указал ей глазами на холодильник. Совершая бросок, она проговорила:

– Вы НИ ЗА ЧТО не поверите, что случилось утром с Пуссеном. НИ ЗА ЧТО! Сегодня же четверг, в оперблоке – канюли и компания.

Образное выражение. По четвергам операционный блок полностью отведен под липосакцию. Шеф Биток, сама деликатность и утонченность, вошел в операционную. Обнаженная пациентка лежала на животе. Биток, увидев анестезиолога на низком старте, решил, что коктейль, приготовленный коллегой, уже подействовал. Большая ошибка: он забыл главное правило медицины – внешность обманчива. Биток подошел к столу и на глазах у окаменевшего от ужаса Пуссена поднял лапищу, словно ламантин свой ласт в период спаривания, и увесисто шлепнул пациентку по пышному заду, приговаривая: “Какая толстая попа у носорога! В саванне еды на всех хватает!” Перепуганная пациентка шевельнула ручкой и шепнула анестезиологу: “Нельзя ли мне все-таки общий наркоз?”

– На самом деле наши хирурги – настоящие поэты, – провозгласила Фроттис.