Коммодор Хорнблауэр - Сесил Форестер (1945)

Земля вдруг показалась Хорнблауэру мягкой, будто он ступал по перинам или по слабо натянутому куску парусины. Наверное, лучше лечь. Внезапно Хорнблауэр осознал, что, в конце-концов, и в музыке есть что-то красивое. Он прожил всю жизнь в убеждении, что это — всего лишь раздражающий набор звуков, но в конце-концов озарение все же пришло к нему. Музыка, которую он слышал, была такой живой, экстатической, она гремела и гремела летящей куда-то ввысь мелодией. Ему так захотелось присоединиться к ней, возвысить свой голос и петь, петь, петь… Вдруг музыка оборвалась сокрушительным заключительным аккордом, оставив после себя тишину, в которой его одинокий голос звучал нелепо, как коровье мычание. Он замолчал, чувствуя себя неловко. Хорошо, что кто-то другой подхватил эту песню, словно лодочник, напевая за веслами:

— Гребем, гребем, гребем вдвоем с тобою в Хэмптон-Корт…

Прекрасный тенор; за одно это Хорнблауэр готов был простить лодочника за такое неуместное при гребле по реке занятие как пение.

— Гребем под солнечным лучом…

И Барбара рядом с ним, она смеется от удовольствия. Так приятны солнечные лучи, так ярко зеленеют лужайки по берегам реки. Он тоже смеется, смеется, смеется. А вот маленький Ричард карабкается к нему на колени и… Какого черта Браун так странно на него смотрит?

Глава 24

Монотонно гудели церковные колокола, а Хорнблауэр лежал и слушал их звон. На сей раз звуки не были бессмысленным шумом, который обычно лишь раздражал его абсолютно немузыкальный слух — сейчас он лежал и вслушивался в них даже с некоторым удовлетворением. Поначалу Хорнблауэр даже не был полностью уверен в том, что слышит именно колокольный звон — впрочем, он пока ни в чем не был абсолютно уверен. Его мысли были наполнены смутными воспоминаниями о других странных звуках, которые, казалось, он слышал в последнее время. Эти звуки как бы аккомпанировали основной мелодии, прерывисто повторяющейся в его мозгу. Хорнблауэру вроде бы вспоминались залпы пушек, монотонный стук конских копыт и бесконечный скрип колес — но ему было слишком уютно и спокойно, чтобы попытаться сосредоточиться на этих воспоминаниях. Среди этих смутных мысленных образов то появлялось, то исчезало лицо Брауна, а вслед за ним — другие странные лица и мрачные воспоминания, подобные грозовым тучам на небосклоне.

Но то, что он слышал сейчас, действительно было колокольным звоном, который наплывал откуда-то издалека, словно из другого мира, в котором не было и не могло быть войн. Мир! Об этом стоило задуматься. Церковные колокола могут звонить так только там, где нет войны, а значит, он — где-то на суше, далеко-далеко от сражений. Его подбородка коснулась дивная прохлада льняной простыни, голова покоилась на пуховой подушке, покрытой полотняной наволочкой, и он с удовольствием потянулся и вытянул ноги, со смутным, но невыразимо приятном ощущением того, что нежится на мягчайшей перине. Взгляд Хорнблауэра начинал мало-помалу фокусироваться: прямо над ним нависал балдахин на резных балках, но его зеленые шелковые занавеси не были опущены, так что, не вставая с кровати, можно было рассмотреть комнату, уставленную роскошной мебелью — столами, стульями, кушетками и прочим. Все это великолепие было покрыто причудливой резьбой, инкрустировано черепаховым панцирем и щедро позолочено. Стены покрывали красные с золотом шпалеры, на которых всадники в треуголках трубили в рога и, скакали вслед за стаей гончих, преследуя оленя. Все это более всего напоминало дворец, и хотя, судя по предыдущим проблескам сознания, Хорнблауэр все еще должен был находиться среди холодной, холмистой, усыпанной снегом равнины, он чувствовал себя слишком уютно, чтобы попытаться найти объяснение этому чудесному перемещению. Хорнблауэр еще раз взглянул на роскошную мебель и вновь впал в небытие.