Эхо - Пэм Муньос Райан (2015)

Фридрих пожал плечами. Разве не понятно, почему он волнуется?

– В комиссии всего восемь человек, – сказал отец.

Отцу легко говорить. Не он должен стоять перед совершенно посторонними людьми и делать вид, будто у него и с лицом все в порядке, и музыку он исполняет хорошо. А если вдруг его примут, что тогда? Сможет он сидеть в одном классе с незнакомыми студентами? Даже если он вытерпит косые взгляды и шепотки за спиной, для чего все это? Сможет он выступать перед публикой? Разве у него хватит духу дирижировать целым оркестром?! От одной мысли внутри все скручивает.

– Такой талантливый студент – для них большая удача, – сказала Элизабет. – Особенно сейчас необходимо, чтобы истинные граждане Германии развивали свой потенциал и показывали всему миру блестящий пример!

Отец нахмурился:

– Ну, можно и так сказать. Однако…

– А как твоя работа в больнице? – спросил Фридрих.

Ему не хотелось говорить о консерватории, к тому же он чувствовал, что между отцом и Элизабет назревает очередной спор.

– В больнице все идет хорошо. На днях я присутствовала на пластической операции. Маленькому мальчику выправили губу. Потрясающе! Я надеюсь когда-нибудь стать детским хирургом.

Фридрих заметил, что Элизабет почти не притронулась к еде и так сильно комкала салфетку, что смяла ее в шарик.

– Лизбет, что случилось?

Она посмотрела на отца, на Фридриха, отложила салфетку и стиснула руки. Вдохнула поглубже.

– Я должна вам кое-что сказать, пока дядя не пришел. Надеюсь, вы поймете… – Она расправила плечи. – Меня переводят в одну берлинскую больницу. Я не смогу остаться в Троссингене и работать с доктором Брауном.

– Берлин? – В глазах отца светилось разочарование. – Почему? Все же было решено…

– Ну да, – ответила Элизабет. – Я сама всего несколько дней назад узнала. Доктору Брауну уже сообщили.

Фридрих уставился в тарелку. Сердце у него сжалось. Не будет разговоров до поздней ночи, не будет чтения вслух и воскресной игры в пинокль. Он не знал, за кого ему больней – за себя или за отца.

Отец словно осунулся от такой новости:

– Сколько ты сможешь с нами побыть?

– Только эти выходные. В понедельник уеду с первым утренним поездом.

– Так мало… – Отец сморгнул слезы.

– Я понимаю, отец, это неожиданно. Мне и самой жаль, но для моего профессионального роста это будет очень хорошо и в той больнице, и вообще.

– Может быть, можно к кому-то обратиться, попросить, чтобы тебя оставили в Троссингене? – спросил отец.

– Нет. Я… Я сама попросила о переводе.

Несколько секунд слышно было только, как в прихожей тикают часы с кукушкой.

Отец озадаченно сморщился:

– Ты попросила?

– Почему? – спросил Фридрих.

Неужели Элизабет не хотела жить вместе с ними?

– Для меня многое изменилось. В Берлине у меня много дел. Надо было вам рассказать, когда я в прошлый раз приезжала, но как-то к слову не пришлось. Понимаете, после того как я переехала в Штутгарт, мы с Маргаретой… вступили в Союз немецких девушек.

Голова отца дернулась, словно от пощечины:

– Элизабет, ты шутишь!

Фридрих чуть не подавился шпецле.

– Ты – с гитлеровцами?

7

Кто сидит напротив него за обеденным столом – сестра или какое-то непонятное существо?

– Не надо говорить «гитлеровцы» таким высокомерным тоном! – сказала Элизабет. – А по сути – да, наш Союз – это девичье отделение гитлерюгенда. Мы выступаем за традиционную немецкую музыку, литературу и другие национальные ценности.

– Против чего? – спросил отец.

– Ну… Всего нетрадиционного. Например, к сожалению, губная гармошка не относится к традиционным инструментам, и многие считают, что она оскорбительна для немецкого духа.

– Гармоника? – засмеялся Фридрих.