Аннигиляция - Джефф Вандермеер (2014)

Пока топограф фотографировала отдельные слова, я улучала минутку, чтобы прочесть «умерший» текст и найти различия. Читался он с трудом: одни фразы накладывались на другие, то обрываясь, то начинаясь снова, и отделить их друг от друга порой становилось невозможно. Слоев было много, и это позволяло предположить, что процесс шел долгое время. Увы, я не имела никакого представления о длине «цикла», так что не могла прикинуть даже приблизительный возраст текста.

На стене встречались и другие надписи. Я не была уверена, видит ли их топограф, поэтому на всякий случай решила удостовериться.

– Тебе это знакомо? – спросила я, указывая на переплетенную вязь, которая тянулась чуть ниже и чуть выше старого текста.

Я не сразу распознала упорядоченный узор: что-то вроде сцепившихся друг с другом скорпионов. Непонятно было, язык ли это вообще – больше похоже на декоративный орнамент.

Слава богу, топограф тоже его видела.

– Нет, не знакомо, – сказала она. – Хотя я в этом не разбираюсь.

Захотелось выругаться, но не на спутницу. Увы, ни у нее, ни у меня не хватало знаний, чтобы разобраться с этой загадкой: здесь нужен лингвист. Мы сколько угодно могли бы смотреть на эту вязь, но я все равно видела в ней разросшийся коралл, а топографу, наверное, она больше напоминала схематичное изображение реки с притоками.

В конце концов все-таки удалось выудить несколько читаемых фрагментов:

«Мне нет покоя, пока миром правит зло…»

«Кто знает цену терпению и дарит прощение, тот достоин Божьей любви…»

«Избран в услужение высшей силе…»

Основное предложение напоминало мрачную малопонятную проповедь – эти отрывки, впрочем, отличались от нее только меньшим пафосом.

Что это? Выдержки из чьих-то записок, может, участников прошлых экспедиций? Если да, то зачем они тут и как давно появились?

Все эти вопросы будем обсуждать потом, на поверхности. Чтобы отвлечься от любых интерпретаций, я механически, как робот, фотографировала казавшиеся важными фразы (топограф думала, что я снимаю пустую стену или не могу навести объектив на само предложение). Каракули становились все более и более пугающими: «…в черной воде, под полуночным солнцем те плоды созреют и в темном молчании, что зовут золотом, лопнут, и все узрят гибельную непрочность земли…»

Эти слова меня убивали. По ходу движения я собирала образцы, но без особого энтузиазма. Все эти крошки в пробирках… что они мне расскажут? Боюсь, немного. Порой приходит ощущение, что истину следует искать не под микроскопом.

А еще через некоторое время сердцебиение за стеной стало таким громким, что, улучив момент, когда топограф отвернется, я незаметно вставила в уши затычки. Теперь, как и она, я слышала лишь звук собственного дыхания.

* * *

Мы шли еще час, и вдруг топограф остановилась.

– Тебе не кажется, что чем дальше, тем слова… свежее?

– В смысле – свежее?

– Написаны недавно.

Я открыла рот от удивления. Это я должна была заметить разницу – не она. Похоже, я слишком сосредоточилась на том, чтобы наблюдать за происходящим как бы со стороны, просто фиксируя факты. Теперь, однако, чувство отстраненности улетучивалось на глазах.

– Давай выключим фонарики, – предложила я и погасила свой.

Топограф не решалась последовать моему примеру: все еще не доверяла мне после случившегося в верхнем зале. Впрочем, трудно представить, чтобы кто-то на ее месте, не раздумывая, согласился бы погрузиться в темноту. Но все-таки она это сделала. Дело в том, что я намеренно оставила пистолет в кобуре, а значит, при необходимости она могла бы с легкостью пристрелить меня – достаточно ловким движением снять винтовку с плеча. Ожидать подобного было нелогично, но эта мысль пришла в голову так быстро, как будто мне ее навязали извне.