Врата Анубиса - Тим Пауэрс (1983)

– Гм… из Америки. И я совершенно без денег. Поэтому, если у вас найдется какая-нибудь работа, я согласен!

Задвижная крышка неяркой лампы с лязгом открылась, и темный силуэт оказался клоуном. Лицо его было нелепо размалевано красной, зеленой и белой краской. Горящие глаза широко открыты и косят, удивительно длинный язык не умещается во рту. Да ведь это тот самый клоун на ходулях, которого он уже видел на рынке, прототип куклы Хорребина.

Хотя клоун убрал язык и перестал корчить рожи, все равно не представлялось возможным понять выражение этого размалеванного лица. Клоун устроился, скрестив ноги, на табуретке.

– Вижу, что вы уже израсходовали все свои дрова, – сказал клоун. – И чуть было не начали топить стульями, занавесками и книгами. Хорошо, что я встретил вас сегодня – завтра или послезавтра было бы уже поздно. От вас бы ничего не осталось.

Дойль закрыл глаза, и у него защемило сердце. Он встревожился, заметив, что даже столь скудное проявление сочувствия вызвало у него желание заплакать. Он глубоко вздохнул и открыл глаза.

– Если у вас есть что предложить, то я вас слушаю, – сказал он спокойно.

Клоун оскалился, показав ряд желтых зубов, торчащих в разные стороны, как могильные камни на старом кладбище.

– Что же, не стоит пока пускать на растопку паркет, – заметил он. – Хорошо. Лицо у вас умное и благородное. Видно, что вы хорошо воспитаны и не привыкли ходить в таких обносках. Вы когда-нибудь интересовались драматическим искусством?

– Да… нет, не особенно.

– Как вы думаете, смогли бы вы выучить роль, а потом, в зависимости от того, с какой публикой предстоит работать, – изменить вашу роль так, чтобы следовать ее вкусам, создавая характеры, наиболее ей импонирующие?

Дойль был озадачен, но все еще лелеял слабую надежду.

– Думаю, да. Если только я получу за это еду и постель. У меня нет страха сцены, потому что…

– Вопрос в том, – перебил его клоун, – способны ли вы стать уличным пугалом. Речь не о том, чтобы прыгать в драматическом театре.

– Ну? И это называется уличным представлением?

– Да, – терпеливо начал объяснять клоун, – искусство уличного представления – это умение просить милостыню. Мы напишем для вас роль. В зависимости от того, на сколь большие жертвы вы готовы пойти, столько и заработаете – иногда даже фунт в день.

Итак, то, что он принял за симпатию, не более чем хладнокровная оценка его способности вызвать жалость. Дойль дернулся, как от пощечины.

– Нищенствовать? – От гнева у него закружилась голова. – Нет. Благодарю вас, – сказал он твердо и поднялся, – у меня есть более достойное занятие – продажа лука.

– Да, я уже имел возможность оценить ваши достижения на этом поприще. Что же, продолжайте в том же духе. Желаю удачи. Если передумаете, спросите у любого в Ист-Энде, где дает представления Хорребин.

– Я не передумаю, – сказал Дойль, выходя из балагана. Он побрел прочь и не оглядывался до тех пор, пока не оказался у края длинной пристани, идущей параллельно улице. Хорребин, снова на ходулях, прошагал мимо, толкая перед собой фургон – по-видимому, тот самый балаган в разобранном и сложенном виде. Дойль вздрогнул и отвернулся, глядя налево, в сторону набережных и выискивая шлюпку Криса и Мэг. Она уплыла. Теперь у причалов оставалось совсем мало лодок. Вот незадача, подумал озабоченно Дойль, не мог же рынок так рано закрыться, ведь до полудня еще далеко. По реке двигалась целая флотилия лодок, и одна из них могла оказаться как раз той, где он оставил Криса, Мэг и Шейлу. Только вот какая?

– Эй! – попробовал крикнуть Дойль, но тут же смущенно замолчал: если так кричать, едва ли его услышат даже на ближайшем причале.

– Что случилось?

Дойль обернулся и наткнулся на недружелюбный взгляд полицейского.

– Скажите, пожалуйста, сэр, который час? – спросил он, стараясь проглатывать гласные так же, как все.