Анж Питу - Александр Дюма (1851)

Нагруженные этими доспехами, взятыми в качестве трофеев, три наших героя бегом пересекли парк и вышли на круглую площадку, где им пришлось остановиться. Наконец, чуть не падая от усталости и обливаясь потом, они приволокли домой к Питу драгоценную кладь, которую, быть может, несколько опрометчиво доверила им родина.

В тот же вечер собрался весь отряд, и Питу вручил каждому солдату по ружью, приговаривая, словно спартанская мать сыну, идущему в бой:

– Со щитом или на щите!

В отряде, который совершенно преобразился благодаря гению Питу, это событие произвело переполох, сравнимый с паникой в муравейнике во время землетрясения.

Деревенские парни, все до мозга костей браконьеры, пылавшие к охоте безумной страстью, подогреваемой суровостью сторожей, до того обрадовались ружьям, что Питу превратился для них в бога на земле.

Забыты были его несуразные ноги, забыты непомерные руки, забыты толстые коленки и чересчур большая голова, забыты были даже нелепые обстоятельства его прежней жизни; Питу явился им в образе местного божества, и они поклонялись ему все время, покуда златокудрый Аполлон пребывал в гостях у прекрасной Амфитриты[231].

На другой день все они, прирожденные стрелки, только и знали, что возились с ружьями, начищали их до блеска; те, кому досталось оружие получше, ликовали, у кого оказались ружья поплоше, мечтали исправить несправедливость судьбы.

Тем временем Питу, удалившись к себе в каморку, как великий Агамемнон к себе в шатер, размышляя, покуда другие драили металл, и ломал себе голову, покуда другие стирали себе пальцы.

О чем размышлял Питу? – спросит читатель, неравнодушный к этому юному военному гению.

Сделавшись пастырем народов[232], Питу размышлял о бессмысленной тщете величия в нашем мире.

В самом деле, приблизился миг, когда здание, возводимое им с таким трудом, грозило рухнуть во прах.

Накануне были розданы ружья. Целый день ушел на то, чтобы привести их в надлежащий вид. Завтра следовало показать солдатам ружейные приемы, а Питу не знал даже первой команды «Заряжай!» на двенадцать счетов.

Питу всегда заряжал ружье не по счету, а как получалось.

Со строевыми маневрами дело обстояло еще хуже.

Пишущий эти строки сам знаком только с одним маневром, правда, он соотечественник Питу.

Итак, Питу размышлял, обхватив голову руками, вперив взгляд в пустоту и не шевелясь.

Ни Цезарь, блуждая по лесам дикой Галлии, ни Ганнибал, затерянный в снежных Альпах, ни Колумб, бороздя неведомый океан, никогда не погружались в такие возвышенные размышления перед лицом неизвестности, и не стремились столь напряженными думами к Dis ignotis[233], к сим безжалостным божествам, владеющим тайной жизни и смерти, как Питу на протяжении этого бесконечного дня.

– Ох, – приговаривал Питу, – время идет, завтрашний день приближается, и завтра всем станет ясно, какое я ничтожество.

Завтра героический воин и покоритель Бастилии будет объявлен круглым дураком, и объявит его таковым собрание всего Арамона, как древние греки… не помню уж кого.

Завтра меня освищут! Меня, сегодняшнего триумфатора!

Этого не будет: я этого не допущу. Иначе об этом узнает Катрин, и я буду опозорен.

Питу перевел дух.

– Кто и что может меня выручить? – спросил он. – Отвага? Нет, отвага – это минутная вспышка, а заряжание по-прусски идет на двенадцать счетов.

Обучать французов на прусский манер – какая все-таки вздорная затея!

А что, если я скажу, что я, мол, добрый патриот и не желаю обучать французов прусским премудростям, а изобрету для них более французские строевые упражнения? Нет, я запутаюсь. Помню, видел я обезьянку на ярмарке в Виллер-Котре. Эта обезьянка исполняла строевые приемы, но небось она это проделывала как попало, по-обезьяньи… Ох! – вскричал он внезапно. – Кажется, придумал!