Анж Питу - Александр Дюма (1851)

Мэр был человек благодушный и еще не обзавелся определенными политическими взглядами; он старался ублажить и тех, и этих и не хотел ссориться ни с господом богом, ни с национальной гвардией.

Инвективы аббата Фортье вызвали у него гулкий смешок, который и помог ему овладеть положением.

– Слыхали, как аббат относится к арамонской национальной гвардии? – обратился он к Питу и двум его офицерам.

– Это потому, что аббат Фортье помнит нас детьми, и ему кажется, что мы все еще дети, – с мягкой печалью в голосе объяснил Питу.

– Но детки превратились в мужчин, – глухо произнес Манике, протягивая к аббату свою изуродованную руку.

– И эти мужчины оказались ядовитыми змеями! – крикнул возмущенный аббат.

– А если этих змей заденут, они выпустят жала, – подхватил сержант Клод.

В этих угрозах мэр провидел всю грядущую революцию.

Аббат угадал по ним свое мученичество.

– Чего им от меня надо, в конце концов? – спросил он.

– Часть оружия, которое хранится здесь у вас, – отвечал мэр, пытаясь привести всех к согласию.

– Это оружие не мое, – возразил аббат.

– Чье же оно?

– Оно принадлежит монсеньору герцогу Орлеанскому.

– Не спорим, господин аббат, – сказал Питу, – но это не меняет дела.

– Как это не меняет? – возмутился аббат.

– Да так: мы, несмотря ни на что, просим у вас это оружие.

– Я напишу об этом его высочеству, – величественно отрезал аббат.

– Господин аббат забывает, – вполголоса заметил мэр, – что это будет бессмысленная отсрочка. Разумеется, монсеньор, если вы к нему обратитесь, ответит, что следует отдать патриотам не только ружья их врагов англичан, но и пушки его предка Людовика XIV.

Эта истина сразила аббата.

Он прошептал:

– Circumdedisti mehostibus meis[227].

– Да, господин аббат, – сказал Питу, – это верно, но речь идет только о политических врагах, потому что мы ненавидим вас только как дурного патриота.

– Глупец! – возопил аббат Фортье в приступе ярости, придавшей ему красноречия. – Невежественный и опасный глупец! Кто из нас двоих дурной патриот – я, кто хочет оставить оружие здесь ради мира на своей родине, или ты, требующий его для раздоров и гражданской смуты? Кто из нас добрый сын – я, сжимающий оливковую ветвь, чтобы увенчать общую нашу мать, или ты, жаждущий оружия, чтобы рассечь ей грудь?

Мэр отвернулся, чтобы скрыть волнение, и украдкой подал знак аббату, словно говоря:

– Очень хорошо!

Помощник, новый Тарквиний, стал сшибать тростью головки цветов[228].

Анж растерялся.

Это не укрылось от двух его подчиненных: они нахмурились.

И только Себастьен, спартанский мальчик, остался невозмутим.

Он приблизился к Питу и спросил:

– Скажи, Питу, о чем идет речь?

Анж в двух словах все ему объяснил.

– Приказ подписан? – уточнил мальчик.

– Министром и генералом Лафайетом, а написан рукой твоего отца.

– В таком случае, – надменно спросил мальчик, – какие могут быть сомнения, повиноваться ему или нет?

Его глаза с расширенными зрачками, трепещущие ноздри, сурово нахмуренный лоб – все в нем выдавало непреклонную властность, доставшуюся ему в наследство по обеим линиям.

Аббат услышал слова, сорвавшиеся с уст ребенка; он содрогнулся и потупил голову.

– Против нас три поколения врагов, – прошептал он.

– Что же, господин аббат, – произнес мэр, – нужно покориться.

Аббат шагнул вперед, теребя ключи, которые по старой монастырской привычке носил на поясе.

– Нет! Тысячу раз нет! – воскликнул он. – Оружие мне не принадлежит, я дождусь приказа от своего господина.

– Эх, господин аббат! – вздохнул мэр, не в силах скрыть упрек.

– Это бунт, – сказал Себастьен священнослужителю, – берегитесь, дорогой учитель.

– Tu guoge![229] – прошептал аббат Фортье, жестом Цезаря набрасывая на лицо край сутаны.