Анж Питу - Александр Дюма (1851)

Да, аббат Фортье был наделен необъятным самолюбием; на это самолюбие и понадеялся Питу; ведь аббата Фортье больше уязвило то, что Питу уличил его в ошибке против французского языка, чем требование отдать тридцать ружей из его арсенала.

Прекраснодушные молодые люди вечно совершают одну и ту же ошибку, веря в совершенство других людей.

Итак, аббат Фортье был оголтелый роялист, а главное, исполненный гордыни филолог.

Питу горько упрекал себя, что приплел короля Людовика XVI и прошедшее время глагола, и тем пробудил в аббате двойную ярость, которая обрушилась на него же. Зная аббата, ему следовало быть обходительнее. Тут он совершил нешуточный промах, в котором теперь раскаивался, но, как всегда, слишком поздно.

Оставалось найти выход из положения.

Надо было использовать все свое красноречие, чтобы убедить аббата Фортье в том, что он, Питу, добрый роялист, а главное – не ловить его на грамматических ошибках.

Надо было убедить аббата, что национальная гвардия в Арамоне выступает против революции.

И самое главное – надо было пропустить мимо ушей это злополучное прошедшее время!

И тогда, вне всякого сомнения, аббат допустил бы его к своему сокровищу, распахнул бы перед ним свой арсенал, дабы оказать поддержку доблестным защитникам монархии и героическому их начальнику.

Это было бы не притворство, а дипломатия. Пораскинув умом, Питу припомнил немало подобных примеров в истории.

Он подумал о Филиппе Македонском, который столько раз приносил ложные клятвы, а между тем его считают великим.

О Бруте, который притворялся тупицей, чтобы усыпить подозрение своих недругов, а между тем его считают великим.

О Фемистокле, который всю жизнь водил за нос своих сограждан для их же пользы, а между тем его тоже считают великим.

И напротив, он вспомнил Аристида, отвергавшего недостойные средства, – его тоже почитают великим.

Этот довод его озадачил.

Но, поразмыслив, он решил, что Аристиду очень повезло: он жил в те времена, когда персы были настолько глупы, что их можно было победить и не кривя душой.

После дальнейших размышлений на ум ему пришло, что Аристид в конце концов был вынужден удалиться в изгнание, и хотя изгнали его несправедливо, но это заставляет чашу весов склониться в пользу Филиппа Македонского, Брута и Фемистокла.

Перейдя к новой истории, Питу спросил себя, как бы в его шкуре действовали гг. Жильбер, Байи, Ламет, Барнав[225], де Мирабо, если бы на месте аббата Фортье оказался Людовик XVI?

Как бы они поступили, чтобы заставить короля вооружить триста, а то и пятьсот тысяч солдат французской национальной гвардии?

Да уж не так, как Питу, а как раз наоборот.

Они бы уговорили Людовика XVI, что самое пылкое желание всех французов – спасти и сохранить своего отца и властелина, а для того, чтобы спасти его от любой опасности, французам требуется от трехсот до пятисот тысяч ружей.

И Мирабо наверняка добился бы успеха.

Кроме того, Питу припомнил пословицу:

Просишь черта об одолженье —

Окажи ему уваженье!

Из всего этого он заключил, что сам он, Анж Питу, – круглый дурак и тупица, и что будь он полной противоположностью тому, каков он на самом деле, вот тогда он вернулся бы к своим избирателям со славой.

Устремившись мыслью в этом новом направлении, Питу решил, что хитростью или силой раздобудет оружие, которое собирался получить благодаря уговорам.

И тут его осенило.

Он придумал хитрость.

Проникнуть в музей аббата и похитить, выкрасть ружья из арсенала.

С помощью сотоварищей Питу унесет добычу, а похищение произведет сам.

Похищение! Нет, честному Питу не нравилось, как звучит это слово.

Что до выноса награбленного – здесь можно не сомневаться: во Франции еще хватает людей, живущих по старым законам, и эти люди назовут его поступок разбойным нападением или кражей со взломом.