Анж Питу - Александр Дюма (1851)

– А! – торжествуя, вскричал аббат. – Вот оно! Вот ты и разоблачил себя наконец! Ты угрожаешь! Народ – да, народ, тот самый, что подло перебил королевских офицеров и вспарывал животы своим жертвам! Да, народ господина Лафайета, народ господина Байи, народ господина Питу! Ну, почему бы тебе не донести на меня поскорее революционерам из Виллер-Котре? Почему бы тебе не потащить меня на берег Плё? Почему бы тебе не засучить рукава и не вздернуть меня на фонарь? Ну, Питу, macte animo[213], Питу! Sursum! Sursum[214], Питу! Ну-ка, ну-ка, где у тебя веревка? Где виселица? Палач на месте: macte animo, generose Pitoue!

– Sic itur ad astra! – сквозь зубы продолжил Питу с единственным намерением довершить стих и не замечая, что в результате получается весьма кровожадный каламбур.

Впрочем, он тут же спохватился, видя, как вознегодовал его наставник.

– Ах, вот ты как! – истошно возопил аббат Фортье. – Вот ты и попался! Значит, ты меня отправишь к звездам! Итак, ты уготовал мне виселицу.

– Да не говорил я этого! – воскликнул Питу, начавший приходить в ужас от того, какой оборот принял диспут.

– А, ты сумеешь отправить меня на небо тем же путем, что несчастного Фулона, что бедного Бертье!

– Да нет же, господин аббат.

– А, у тебя уже и петля заготовлена, палач, carnifex[215]! Да уж не ты ли залезал на фонарь на ратушной площади и гнусными паучьими лапами вцеплялся в свои жертвы?

– Ладно, ладно, – проговорил Питу, до глубины души потрясенный подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.

Питу взвыл от ярости и возмущения.

– Да, это ты, я узнаю тебя, – продолжал аббат в порыве священного вдохновения, придававшего ему сходство с Иодаем[216], – я узнаю тебя! Это ты, Катилина[217]!

– Ну, знаете ли! – завопил Питу. – Вы, господин аббат, наговорили мне сейчас такое, что страх берет! Знаете ли, вы, в сущности, меня оскорбили!

– Я тебя оскорбил?

– Знаете, если вы не перестанете, я пожалуюсь в Национальное собрание. Вот так-то!

Аббат разразился зловещим ироническим хохотом.

– Донеси на меня, – сказал он.

– А дурным гражданам, которые оскорбляют добрых граждан, полагается наказание.

– Фонарь!

– Вы дурной гражданин…

– И веревка! Веревка! – Тут аббата осенило, и в порыве благородного негодования он воскликнул: – Каска! Каска! На том человеке тоже была каска!

– Вот еще, – опешил Питу, – что вам до моей каски?

– Человек, который вырвал дымившееся сердце из груди у Бертье, людоед, который принес его, окровавленное, и бросил на стол выборщиков, был в каске; этот человек в каске был ты, Питу, человек в каске – это ты, изверг! Прочь, прочь, прочь!

И с каждым новым «прочь», произносимым в трагическом тоне, аббат делал шаг вперед, а Питу пятился на шаг назад.

Слыша это обвинение, которого, как известно читателю, Питу нисколько не заслужил, бедный парень далеко отшвырнул от себя каску, которою так гордился, и та, погнувшись, ударилась о булыжник с глухим звоном меди, под которую был подложен картон.

– А, злодей! – вскричал аббат Фортье. – Ты сознаешься!

И он приосанился, как Лекен[218] в роли Оросмана, когда, найдя письмо, он обвиняет Заиру.

– Погодите, погодите, – сказал Питу, выведенный из себя подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.

– Я преувеличиваю? Это значит, что на самом деле ты совсем немножко вешал и только самую малость резал, ничтожество!

– Господин аббат, вы сами знаете, что это не я, сами знаете, что это Питт.

– Какой еще Питт?

– Питт-младший, сын Питта-старшего, лорда Чатама, того, который раздавал деньги и приговаривал: «Грабьте и не отчитывайтесь передо мной!» Если бы вы разумели по-английски, я сказал бы вам это на английском языке, но вы ведь его не знаете?

– А ты знаешь?

– Господин Жильбер меня обучил.

– За три недели? Ничтожный обманщик!

Питу понял, что вступил на неверный путь.