Пятнадцать жизней Гарри Огаста - Клэр Норт (2014)

А может, к этому меня подтолкнул рассказ Вирджинии о другом мнемонике, Викторе Хенессе, отце катаклизма, который помнил все и использовал эту свою способность для того, чтобы разрушить существующий мир? Что ж, очень возможно.

Миру приходит конец. В моей памяти всплыл разговор с Кристой в Берлине. Но это было уже не важно. Рано или поздно всегда приходит смерть. Избежать ее нельзя. Если наградой за то, что мы делаем, станет ответ на самый важный в мире вопрос – кто мы и зачем пришли в этот мир, – за это стоит заплатить смертью. Даже если она придет навсегда. Именно эти слова я сказал себе тогда во мраке русской зимы.

Мы с Винсентом достигли совершенства в умении сохранять в тайне тот факт, что наши головы были буквально набиты технической информацией, опережающей свое время. Нам обоим были известны все, даже мельчайшие детали теоретических и имеющих прикладное значение открытий, которые будут сделаны через двадцать-тридцать лет (я частенько выписывал мелом на доске кое-что из своих воспоминаний на эту тему, чтобы освежить в памяти цифры). Наше искусство состояло в незаметном внедрении уже известных нам идей в головы талантливых ученых, которых Винсенту удалось собрать в своей команде. Нам раз за разом удавалось сделать это таким образом, что научные прорывы, которые за этим следовали, становились результатом их собственных усилий. Для нас с Винсентом это стало своеобразной игрой, чем-то вроде соревнования. Нередко мы прибегали к этому фокусу для того, чтобы усовершенствовать оборудование, которое использовалось на объекте. К примеру, нам был нужен электронный микроскоп. С концепцией, положенной в основу этого устройства, мы с Винсентом были знакомы, но, разумеется, ни он, ни я не знали, как ее следует применить для того, чтобы получить революционный по меркам того времени прибор для исследований. Мы подбрасывали основную идею нашим помощникам, а они находили ей должное применение. Точно так же мы поступили, когда нам потребовался сверхмощный ускоритель элементарных частиц. Иногда для того, чтобы мысли членов нашей команды двинулись в нужном направлении и привели к искомому результату, достаточно было лишь намека, сделанного в ходе какой-нибудь дискуссии. Жадные до успеха молодые ученые были слишком увлечены, чтобы задуматься о том, почему наша лаборатория печет серьезные, а подчас и выдающиеся научные открытия, словно пирожки.

– К концу этой жизни, – говорил Винсент, – я хочу иметь в своем распоряжении технологии две тысячи тридцатого года. Видите, я мыслю по-коммунистически – любой коммунист должен иметь долгосрочный план работы.

– А вас не беспокоит вопрос о том, какое применение найдут эти технологии после вашей смерти? – поинтересовался я.

– Нет такого понятия – «после моей смерти», – мрачно буркнул Винсент.

Должен признаться, что меня это беспокоило очень сильно. Вспоминая наши предыдущие дискуссии о природе калачакра, я снова и снова задавался одними и теми же вопросами: кто мы, откуда мы взялись и зачем пришли в этот мир? А что, если в самом деле существует бесконечное количество параллельных миров, которые мы меняем своими делами и поступками? Если так, то наши действия действительно должны были иметь более чем серьезные последствия, о которых мы, однако, никогда и ничего не могли узнать. Значит, нельзя было исключать, что где-то существует вселенная, в которой Гарри Огаст в свой пятьдесят пятый день рождения повернул не направо, а налево. А где-то – вселенная, в которой после смерти Винсента Ранкиса постсоветская Россия получила в свое распоряжение технологии, опережающие свое время на десятки лет.

Мир гибнет.

Криста в Берлине.

Миру приходит конец.

Должно быть, дело в одном из нас.

– Мир гибнет, – сказал я.

Шел 1966 год. Мы с Винсентом вот-вот должны были приступить к испытаниям первого реактора холодного ядерного синтеза.