Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу (1991)

— Я берусь быть наставником юного Цезаря не потому, что он — это он, и даже не из-за его чудесных способностей, а потому, что он очень мне понравился, а его будущее внушает мне страх.

* * *

— Ну и ребенок! — жаловалась Аврелия Луцию Корнелию Сулле, когда тот заглянул к ней в конце сентября. — Семья собирает последние деньги, чтобы нанять для него самого лучшего наставника, и что же? Наставник становится жертвой его обаяния!

— Гм, — откликнулся Сулла.

Он объявился у Аврелии не для того, чтобы выслушивать жалобы на ее отпрысков. Дети утомляли Суллу, как бы смышлены и очаровательны они ни были; оставалось гадать, почему он не зевает в присутствии собственного потомства. Нет, у его прихода была иная цель: он собирался оповестить Аврелию о своем отъезде.

— Значит, и ты меня покидаешь, — заключила она, угощая его виноградом из своего двора-сада.

— Да, и, боюсь, очень скоро. Тит Дидий намерен отправить войско в Испанию морем, а для этого самое лучшее время года — начало зимы. Я же отправлюсь туда сухопутным путем, чтобы все подготовить.

— Ты устал от Рима?

— А ты бы не устала на моем месте?

— О да!

Он беспокойно поерзал и в отчаянии стиснул кулаки.

— Я никогда не доберусь до самого верха, Аврелия!

Но она только посмеялась:

— Ты обязательно превратишься в Октябрьского Коня, Луций Корнелий. Твой день непременно наступит!

— Но, надеюсь, не буквально, — усмехнулся и он. — Мне бы хотелось сохранить голову на плечах — а это Октябрьскому Коню не под силу. И почему бы это, хотелось бы мне знать? Беда всех наших ритуалов заключается в том, что они настолько дряхлы, что мы даже не понимаем языка, на котором возносим свои молитвы. И уж тем более не знаем, зачем запрягаем в повозки боевых коней попарно, чтобы потом принести в жертву правого коня из пары, одержавшей победу. Что до сражения… — В саду было так светло, что зрачки Суллы превратились в точечки и он стал похож на незрячего пророка; его взор, устремленный на Аврелию, выражал пророческое страдание, которое было вызвано не бедами прошлого или настоящего, а провидением будущего. — О, Аврелия! — вскричал он. — Почему мне не удается обрести счастье?

У нее сжалось сердце, ногти вонзились в ладони.

— Не знаю, Луций Корнелий.

Воздействовать на него обыкновенным здравым смыслом — что может быть нелепее? Однако ничего другого она не могла ему предложить.

— Думаю, тебе необходимо серьезное занятие.

Ответ Суллы был сух:

— Вот уж точно! Когда я занят, у меня не остается времени на раздумья.

— И я такая же, — ответила Аврелия ему в тон. — Но в жизни должно быть еще кое-что.

Они сидели в гостевой ложе рядом с низкой стеной внутреннего сада, по разные стороны стола; их разделяло блюдо, полное зрелого винограда. Гость уже умолк, а Аврелия все рассматривала его. Какой привлекательный мужчина! Аврелия почувствовала себя несчастной — это случалось с ней нечасто, поскольку она умела владеть собой. «У него такой же рот, как у моего мужа, — подумала она, — такой же красивый…»

Сулла неожиданно поднял глаза, застав ее врасплох; Аврелия залилась густой краской. Что-то изменилось в его лице, трудно определить, что именно, но оно стало отражать его истинную сущность. Сулла протянул к ней руку, лицо его озарилось неотразимой улыбкой.

— Аврелия…

Она ответила на рукопожатие и затаила дыхание; у нее кружилась голова.

— Что, Луций Корнелий? — услыхала она собственный голос.

— Хочешь сойтись со мной?

У Аврелии пересохло в горле, и она почувствовала, что должна сделать судорожный глоток, иначе лишится чувств, однако даже это оказалось свыше ее сил; его пальцы, которые она ощущала на своей ладони, походили на последние ниточки ускользающей жизни: стряхни она их — и ей не выжить…