Туз в трудном положении - Джордж Р. Р. Мартин (1989)

Не было ни единого упоминания о том, что он сделал косметическую операцию, немного накачал мышцы, прибавил в весе, отрастил бороду, поставил голос и стал актером на Бродвее.

«Твой старик – просто прелесть». Естественно. Стоит начать действовать феромонам – и к Дэвиду Герштейну невозможно питать антипатию. С ним невозможно не согласиться. Никто не в состоянии не сделать того, чего он от них хочет.

Джек помахал своим пропуском перед человеком, дежурившим у двери, и ворвался в центр. Он пробежал через довольно плотную толпу в ту сторону, куда направился Дэвидсон, не обращая внимания на изумленные взгляды делегатов съезда. Благодаря своему росту он увидел, что Дэвидсон идет к подземному переходу, ведущему к залу. Он двинулся следом, поймал Дэвидсона за руку и сказал:

– Эй!

Дэвидсон развернулся и сбросил руку Джека. Его глаза напоминали осколки обсидиана.

– Я бы предпочел с вами не разговаривать, мистер Браун.

Джек начал было пятиться, чувствуя, как вся кровь отливает от его лица. Однако он овладел собой и снова шагнул вперед.

– Я хочу с тобой поговорить, Герштейн, – сказал он. – Мы ведь не общались почти сорок лет.

Герштейн отшатнулся и схватился за сердце. Джека охватил ужас: неужели он устроил старику инфаркт? Он поднял руки, собираясь не дать Герштейну упасть, однако тот холодно оттолкнул руки Джека и потом полуотвернулся и привалился к стене.

– «Если теперь, – пробормотал он, – так, значит, не потом. Если не потом, так, значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь».

– «Готовность – это все»[4], – сказал Джек, завершая цитату.

В школе он играл Лаэрта.

Герштейн пристально посмотрел на Джека.

– Столько лет – и меня обнаружил именно ты! В этом есть нечто правильное.

– Как скажешь.

– А почему мы вообще разговариваем? Если ты не собираешься меня разоблачить.

Джек протяжно вздохнул.

– Я никого не разоблачаю, Дэвид, – сказал он.

Лицо актера выражало презрения:

– Интересный поступок вне характера.

– А ты специалист по характерам.

– А еще я специалист по тюрьме. Отсидел там три года.

– Это не я отправил тебя в тюрьму, Дэвид, – возразил Джек. – Тебя увезли еще до того, как я начал давать показания.

– Еще одно интересное уточнение. – Дэвидсон пожал плечами. – Однако если это успокаивает твою совесть…

Джеку слезы обожгли глаза. Он привалился к стене. Здесь не работало то объяснение, которое он использовал в разговоре с Хирамом. Герштейн там был. Он не сломался – и именно за это его отправили в тюрьму.

А то, что произошло с Блайз, было гораздо хуже. Казалось, Герштейн подслушал эту мысль.

– Как только я вышел из тюрьмы, я навестил Блайз. В ноябре пятьдесят третьего. Я уговорил санитаров меня пропустить. Я даже прошел в ее камеру. Я сказал ей, что все будет хорошо. Я сказал ей, что она здорова. Это была неправда. Через три недели она умерла.

– Мне очень жаль, – сказал Джек.

– Жаль! – Казалось, Герштейн пробует это слово на вкус, катая по языку. – Так легко говорится – и так мало меняет. Мы можем «трудиться, чтоб в веках свой оставить след на диких, зыбких времени песках»[5]. Он встретился взглядом с Джеком. – Подул ветер, Джек, и развеял наши следы. – Он устремил на Джека долгий пристальный взгляд, из которого исчезли все эмоции. – Оставь меня в покое, Джек. Я не хочу больше с тобой встречаться.

Дэвид Герштейн повернулся и ушел. Джек медленно сполз по стене. Его тело сотрясалось от ужаса и раскаяния. Ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы взять себя в руки. Когда он выпрямился, у него на рубашке оказались громадные пятна пота.

Делегаты, проходившие по переходу, смотрели на него с жалостью или отвращением, решив, что он пьян. Они ошибались. Он был трезв – абсолютно трезв. Он был так перепуган, что это выжгло из него все следы алкоголя.