Ральф Килер был приятным компаньоном в моем лекционном турне по окрестностям Бостона, и мы много и с удовольствием беседовали и курили в наших номерах, после того как организационный комитет доставлял нас в гостиницу и желал нам спокойной ночи… Всегда был какой-нибудь оргкомитет, и его члены носили шелковый значок принадлежности к этому учреждению. Они встречали нас на станции и отвозили в лекционный зал. На сцене они усаживались позади меня в ряд на стульях, на манер негритянских музыкантов, и поначалу их начальник представлял меня публике, но эти предисловия были так грубо льстивы, что заставляли меня стыдится, и я начинал беседу в страшно невыгодном положении. Это был глупый обычай, оснований для такого предисловия не было, представлявший меня почти всегда оказывался болваном, а его заранее подготовленная речь – беспорядочной смесью вульгарных комплиментов и бесплодных усилий быть забавным. Поэтому после первого сезона я всегда представлялся сам – используя, конечно, пародию на обветшалое и устаревшее предисловие. Это новшество не завоевало популярности у председателей оргкомитетов. Торжественно встать перед большой аудиторией своих земляков и произнести маленькую жуткую речь составляло огромную радость их жизни, и лишиться этой радости было для них просто невыносимо.

Мое официальное представление самого себя некоторое время выглядело весьма эффективной затравкой, а затем провалилось. Его следовало тщательно сформулировать и убедительно изложить, чтобы все присутствовавшие новички предположили, что я всего лишь конферансье, а не сам лектор, а также чтобы поток преувеличенных комплиментов вызвал у этих новичков тошноту. Затем, когда вступление подходило к концу и небрежно оброненная ремарка сообщала, что я сам и есть лектор и только что представлял самого себя, эффект был весьма удовлетворительным. Но, как я уже сказал, этот прием был хорош лишь в течение недолгого времени, ибо газеты разнесли о нем весть и после этого я больше не мог пускать его в ход, поскольку аудитория уже знала, что последует дальше, и сдерживала эмоции.

После этого я испробовал вступление, взятое из моего калифорнийского опыта. Оно было серьезно произнесено сутулым, неуклюжим рудокопом в деревне Красный Пес. Публика, наперекор его желанию, вынудила его взойти на подмостки и представить меня. Он постоял некоторое время в раздумье, после чего сказал:

– Я ничего не знаю об этом человеке. По крайней мере знаю две вещи: первое – он не сидел в тюрьме, а второе (после паузы и почти печально) – не знаю почему.

Это оправдывало себя некоторое время, затем газеты опубликовали и этот вариант, лишив шутку всей ее прелести, тогда я совсем перестал делать вступления.

То и дело у нас с Килером случалось какое-нибудь легкое маленькое приключение, но ни одного такого, которое не забывалось бы без особых усилий. Как-то раз мы прибыли в один город поздно и не обнаружили встречающих нас членов оргкомитета и поджидающих саней. Мы двинулись по улице в ярком свете луны, увидели текущий по ней поток людей, рассудили, что он направляется в лекторий – верная догадка! – и присоединились к нему. У лектория я попытался протиснуться внутрь, но был остановлен билетером:

– Билет, пожалуйста.

Я поклонился и прошептал:

– Все в порядке – я лектор.

Он выразительно прикрыл один глаз и сказал, достаточно громко, чтобы вся толпа услышала:

– Нет уж. Вас уже трое вошло внутрь, но следующий лектор, который войдет сюда, заплатит.

Конечно же, мы заплатили – это был наименее конфузный способ выбраться из затруднения. На следующее утро с Килером случилось приключение. Около одиннадцати часов я сидел в своем номере, читая газету, когда он ворвался в комнату, весь дрожа от возбуждения, и сказал:

– Идемте со мной… быстро!

– В чем дело? Что случилось?

– Некогда рассказывать – идемте со мной.