Предновогодье. Внутренние связи - Хол Блэки (2012)

Одно хорошо - я начала злиться, а значит, нервы постепенно оттаивали. Решила продавить заклинанием легкого оглушения и, бестолково ловя невидимые волны, одновременно нажимала на кнопку. С грехом пополам улики смылись, но, похоже, застопорились где-то под апартаментами комендантши. А мне-то какая печаль? Потекли последние денечки в общаге...

Побродив неприкаянно по швабровке, я решила идти к Стопятнадцатому, пока длится лекция. Дойду до деканата, не сталкиваясь по пути с любопытными и не слыша пересудов за спиной. А они, несомненно, начались. Касторский не будет молчать, наверняка он успел просветить весь институт о моей биографии.

Опять долго разглядывала себя в зеркале и медленно собиралась, оттягивая неизбежное. Странно, что страх исчез. Пропал куда-то, выгорел, высох. Осталась обтянутая колючей проволокой мертвая зона бесстрашия.

Я повертела флакончик из-под духов, разглядывая на свет, и встряхнула. Что толку болтать пустоту? Пусть под крошечной пробкой она пахнет неизменно одинаково, но все равно предательски выдает меня, если надушиться.

Чтобы настроение подскочило, надо найти хотя бы толику хорошего, особенно, если упорно искать. Закрывая дверь ключом Олега, я вспомнила, что вчера, придя в общежитие, обнаружила мудреный ключик зацепившимся за шов сумки. Поэтому он и не вывалился с остальными вещами при тотальном вытряхивании моего скарба одним из дружков Касторского. Кто знает, сколько бы я шарила по полу в поисках ключа, или, может быть, истязатели забрали бы его, чтобы отправиться проверять мое жилище.

По выходу из общежития план обрел четкие контуры. Пойду в деканат, дождусь Генриха Генриховича и подведу итоги своего недолгого пребывания в институте, после чего поблагодарю доброго дяденьку за всё хорошее, что он сделал. Мне еще не встречались среди преподавателей люди, подобные Стопятнадцатому. Затем наберу на деканском телефоне засекреченный номер - девять цифр, намертво отпечатавшихся в памяти, - и начнется обратный отсчет.

С утра светило яркое морозное солнце, и властвовал штиль. Я шла по дорожке, щурясь от снега, слепящего глаза, и считала макушки кустиков, зарывшиеся в глубоком снегу. Долго обстукивала сапоги, стряхивая невидимые налипшие снежинки, прежде чем войти в малоосвещенный холл. После яркого солнца я ослепла, и, водя по сторонам головой, неожиданно увидела Монтеморта во всей его красе. Он не спал, как обычно, сопя и причмокивая, а лежал в позе сфинкса и смотрел на меня, не мигая. Его красные как угольки глаза выедали мозг насквозь, а монументальная туша подавляла размерами. Постепенно глаза привыкли к темноте, и фигура Монтеморта, поначалу отчетливо проступившая в ослепших глазах, снова отошла на второй план, слившись со стеной.

Меня замутило. Наверняка пес вспомнил, что я - злостная вредительница стражей, с умыслом прикармливающая оладушками, и, решив возместить нанесенный ущерб, он позже сполна возьмет своё, перегрызя мне шею.

С трудом удержавшись от того, чтобы не обернуться, я прошла через пустынный холл, ощущая затылком взгляд Монтеморта, и, сдав куртку в раздевалку, направилась по старой памяти в деканат - определять свою дальнейшую судьбу.

Усевшись на диван в приемной, я откинулась на спинку. Нет, неудобно. Улеглась повдоль и положила сумку под голову. Скрестила руки на груди и принялась разглядывать непонятные разводы на потолке. Вскоре однообразие оттенков белого надоело, и я переключилась на изучение трещинок и выщерблинок в двери. Рассматривала и представляла себе то носатый профиль Ромашевичевского, то цветочки с общежитской шторки, то острые зубы очнувшегося Монтеморта.