Американская трагедия - Теодор Драйзер (1925)

— Понятно! Понятно! — громко и подчеркнуто, чтобы произвести впечатление на присяжных и публику, заявил Джефсон: — Сказка Шехерезады — чаровница и очарованный.

— Я не понимаю, что вы говорите, — растерянно сказал Клайд.

— Я говорю о колдовстве, мой друг, о том, что человек подвластен чарам красоты, любви, богатства — всего, чего мы подчас так жаждем и не можем достичь, — такова чаще всего любовь в нашем мире.

— Да, сэр, — простодушно согласился Клайд, справедливо заключив, что Джефсон просто-напросто хотел блеснуть красноречием.

— Но вот что я хочу знать. Если вы так любили мисс Олден, как говорите, и добились таких отношений с нею, которые следовало освятить браком, как же вы настолько не чувствовали своих обязательств, своего долга перед нею, что у вас могла явиться мысль бросить ее ради мисс X? Как это произошло, хотел бы я знать, — и я уверен, что это интересует также и господ присяжных. Где было ваше чувство благодарности? И чувство нравственного долга? Может быть, вы скажете, что у вас нет ни того, ни другого? Мы хотим это знать.

Поистине, это был допрос с пристрастием — нападение на собственного свидетеля. Но Джефсон говорил только то, что был вправе сказать, и Мейсон не вмешался.

— Но я…

Клайд смутился и запнулся, как будто его не научили заранее, что нужно ответить: казалось, он мысленно ищет какого-нибудь вразумительного объяснения. Да так и было в действительности, потому что, хоть он и зазубрил ответ, но, услышав этот вопрос на суде и вновь оказавшись лицом к лицу с проблемой, которая так смущала и мучила его в Ликурге, он не сразу вспомнил, чему его учили… Он мялся, поеживаясь, и наконец произнес:

— Видите ли, сэр, я как-то почти не думал об этом. Я не мог думать с тех пор, как увидел ее. Я иногда пробовал, но у меня ничего не выходило. Я чувствовал, что одна она нужна мне, а не мисс Олден. Я знал, что это нехорошо… да, конечно… и мне было очень жалко Роберту… Но все равно, я просто ничего не мог поделать. Я мог думать только о мисс X и не мог относиться к Роберте по-старому, сколько ни старался.

— Вы хотите сказать, что вас из-за этого ничуть не мучила совесть?

— Мучила, сэр, — отвечал Клайд. — Я знал, что поступаю нехорошо, и очень огорчался за нее и за себя; но все равно, я не мог иначе. (Он повторял слова, написанные для него Джефсоном; впрочем, прочитав их впервые, он почувствовал, что все это чистая правда: он и в самом деле тогда испытывал известные угрызения совести.)

— Что же дальше?

— Потом она стала жаловаться, что я бываю у нее не так часто, как раньше.

— Иными словами, вы стали пренебрегать ею?

— Да, сэр, отчасти… но не совсем… нет, сэр.

— Ну, хорошо, а как вы поступили, когда поняли, что так сильно увлеклись этой мисс X? Сказали мисс Олден, что больше не любите ее, а любите другую?

— Нет, тогда не сказал.

— Почему? Может быть, по-вашему, честно и порядочно говорить сразу двум девушкам, что вы их любите?

— Нет, сэр, но ведь это было не совсем так. Видите ли, тогда я только что познакомился с мисс X и еще ничего ей не говорил. Она бы не позволила. Но все-таки я тогда уже знал, что не могу больше любить мисс Олден.

— Но ведь у мисс Олден были на вас известные права? Уже одно это должно было бы помешать вам ухаживать за другой девушкой — вы этого не понимали?

— Понимал, сэр.

— Тогда почему же вы это делали?

— Я не мог устоять перед ней.

— Вы говорите о мисс X?

— Да, сэр.

— Стало быть, вы бегали за ней до тех пор, пока не заставили ее полюбить вас?

— Нет, сэр, это было совсем не так.

— А как же?

— Просто я встречался с нею то тут, то там и стал по ней с ума сходить.

— Понятно. Но все же вы не пошли к мисс Олден и не сказали, что больше не можете относиться к ней по-старому?

— Нет, сэр. Тогда не сказал.

— Почему же?

— Я думал, что она огорчится, — я не хотел, чтобы ей было больно.