Ты мой закат, ты мой рассвет - Субботина Айя

Она правда милая и заботливая или это просто ее чертовы транквилизаторы?

Что будет, если я однажды пойму, что наши отношения зашли в тупик и попрошу развод? Она согласится и уйдет? Устроит истерику и снова попадет в больницу? Или... случится та самая минута, которую я не успею и буду всю жизнь проклинать себя за это?

И самое поганое во всем этом было то, что, несмотря ни на что, как бы я ни пытался оберегать свою «свободу», я все равно становился от нее зависимым.

От ее дурацких сообщений утром, что она проснулась посреди ночи, нашла в телефоне мою фотографию и уснула, глядя на мою улыбку.

Меня ведь... кажется... вот так, как она...

Никто и никогда.

Не любил.

Я отшвыриваю этот мысленный понос чувств, пару раз топаю ногами, чтобы стряхнуть снег с ботинок, и захожу в дом.

Обхожу пару темных капель на полу.

Сбрасываю куртку прямо под ноги, где-то по дороге на кухню - оттуда раздается возня - оставляю обувь.

Нужно как-то завести разговор, но я понятия не имею, с чего начать. «Малыш, я устал быть женатым холостяком»? «Очкарик, меня просто переклинило»?

«Я не изменяю своим женщинам, Йени. тем более не стал бы изменять жене, я просто сорвался»?

Ни один вариант не кажется подходящим.

Очкарик держит руку над раковиной и с каким-то «тихим» лицом поливает порезы из пластиковой бутылочки с хлоргексидином. Слышит шаги, поворачивает голову в мою сторону, и я останавливаюсь в пороге, приваливаясь плечом о дверной косяк.

У нее расширены зрачки, но взгляд какой-то осмысленный, ясный.

— Ты снова «закинулась»? - Понимаю, что после увиденного глупо предъявлять какие-то претензии и упрекать невыполненным обещанием, но даже если она сейчас разобьет что-то об мою голову - вообще срать. - Ты гробишь свое здоровье, Очкарик. Ты это понимаешь? Осознаешь? Ты превращаешь себя в овощ.

Она продолжает смотреть в упор, кажется вообще забыв, что продолжает лить на рану антисептик.

— Ты обещала, - напоминаю о ее словах в день, когда улетал из Москвы. Мысленно готовлюсь, что вот сейчас меня польют дерьмом с ног до головы. Услышу, что козлина. Предатель. Хуевый муж. Вообще не муж!

Даже защищаться не буду, вручу ей пачку белых салфеток в знак капитуляции.

И успокоюсь, наконец.

Потому что хоть тогда в наших отношениях появится что-то понятно и простое. Предсказуемое.

Очкарик отставляет бутылочку, берет бинт и идет ко мне.

— Помоги, пожалуйста. - Улыбается виновато, как будто только ей на всем белом свете не дано второй пары рук, чтобы перебинтовать ладонь. - Он последний в аптечке. Надо бы еще купить. И еще «Пантенол». И что-то от головной боли. У тебя самая неприспособленная на случай зомби апокалипсиса аптечка, майор.

Я мысленно сую пачку белых салфеток обратно в карман.

Ну-ну, Антон, а с хуя ли ты думал, что хотя бы здесь обломится?

Глава шестнадцатая: Антон

Она послушно дает усадить себя на стул, закатать мокрый рукав свитера.

Присаживаюсь рядом на корточки, вспоминаю, как мать учила обращаться с бинтом и начинаю медленно обматывать ее ладонь через палец.

— Мне было очень страшно, - где-то у меня над головой тихонько говорит Очкарик.

— Вернулась домой, а там так... пусто.

— Ты ведь жила до этого одна: в квартире здесь, в Москве почти два месяца.

— Да, да... - Выдыхает. - Я не знаю, как объяснить. Это совсем другое. Можно быть не одиноким даже наедине с собой. Потому что знаешь, что кто-то о тебе думает. Ждет. Я... Слишком много всего придумала. Бестолковая голова. Прости, прости...

Почему-то хочется просто рявкнуть, чтобы закрыла рот и перестала нести херню и вечно извиняться за все на свете.

Но я молчу.

— Я еще не научилась быть совсем сильной, - извиняется с искренностью маленького ребенка. - Мне так не хотелось тебя разочаровать... Ты даже не представляешь.