Эра Милосердия - Вайнеры Братья (1976)

Замолчал он, и мне как будто говорить нечего стало, хотя и вертелось у меня на языке, что Жеглов - это еще не МУР, что во всем этом нет логики и нет справедливости, но как-то заклинил он меня своим окриком: ведь я как-никак военная косточка и пререкаться с начальством в молодые еще годы отучен... В репродукторе голос певца старательно, с коленцами выводил: "В моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю-ю-ю..." Только он и звучал в нехорошей тишине между нами, двумя довольно упрямыми мужиками, приятелями можно сказать...

В пепельнице лежали и дымили обе наши "нордины", и случайно залетевший сквозь окно лучик солнца пересекали две струйки дыма - одна ярко-голубая, плотная, другая светлая, почти прозрачная,- и я подумал: как странно, у двух одинаковых папирос дым совсем разный, вот один, голубой, выстлался понизу, вдоль стола, а другой, белый, тянется вверх. Я посмотрел на Жеглова, он снова отвернулся к окну, загораживая весь проем широкой спиной, а я думал о его шуточках, о всей его умелости, лихости и замечательном твердом характере. "Железный парень наш Жеглов",- сказал однажды о нем Коля Тараскин, и это было, конечно, правильно...

В девять часов утра конвой доставил Ручечника к нам в кабинет. Камера никому, видать, не в пользу - за эти дни он сильно сдал: пожелтело лицо, редкая жесткая щетина прибавила добрых два десятка лет, крупная тяжелая челюсть, придававшая ему мужественное выражение, как-то неуловимо вытянулась, стала просто длинное, старческое, глаза запали и недобро поблескивали из глубоких глазниц. Я усадил его на стул в углу кабинета, и он уставился на свои пижонские штиблеты, которые из-за вынутых шнурков сразу приобрели какой-то жалкий, нищенский вид. Жеглов разгуливал по кабинету, напевая под нос: "Первым делом, первым делом самолеты", я сидел за своим столом, глядя на Ручечника, и длилась эта пауза довольно долго, как в театре, пока он, хрипло прокашлявшись, не сказал:

- Чего притащили, начальники? Покимарить вдосталь и то не дадут...

На что Жеглов быстро отозвался:

- Не лги, не лги, Петр Ручников, тебе спать сейчас совсем не хочется, бессонница у тебя сейчас!

Ручечник спорить не стал, он уныло смотрел куда-то в стену за спиной Жеглова, взгляд был у него грустный и сосредоточенный. Потом без видимой причины повеселел, попросил у Жеглова чинарик, и тот, лихо оторвав зубами конец папиросы, протянул ее вору:

- На, пользуйся моей добротой...- И, подождав, пока Ручечник сделал несколько жадных затяжек, осведомился:- Не надоело бока давить в нашем заведении?

- Ох надоело, начальник!- искренне сказал Ручечник.- Можно сказать, от одной скуки тут околеешь. Сидит со мною хмырь какой-то залетный - деревня, одно слово, ни в очко, ни в буру не может...

- А на воле благода-ать...- соблазнял Жеглов.- По нынешнему времени ты бы уже огрел бутылочку, поехал бы на бегах рискнул...

Ручечник аж всхлипнул огорченно от таких замечательных, но - увы!недоступных возможностей:

- Чего толковать, на воле жизнь куда красивше, чем в седьмой камере, да куда денешься? - Он с хрустом потянулся, широко зевнул:- 0-ох, тошно мне, граждане начальники, отпустили бы мальчишечку...

- И отпустим,- с готовностью и вполне серьезно сказал Жеглов.- Ты мне Фокса, я тебе волю. Мое слово - закон, у любого вора спроси!

- Точно. Ты мне волю, а Фокс? - Ручечник опустил голову и говорил тоже серьезно:- Он ведь меня погубит. Фокс - человек окаянный. На первом же толковище не он, так дружки его меня по стене размажут, ась?

Он поднял голову, смерил Жеглова глазами, и ничего в его лице не осталось дурашливого, что было еще минуту назад, а видны были только испуг да тоска по свободе, такой близкой и такой невозможной.

- Не так страшен черт, как его малюют,- построил улыбку Жеглов.- Мы ведь его все равно возьмем...