Укромный уголок - Анна Даунз (2021)

— Не заперто, — сказал Скотт, наблюдая за ней в зеркальце.

Эмили нажала, и дверца действительно открылась, впустив в салон влажный ночной воздух и запах опавшей листвы. Память мгновенно перенесла ее в Хоксли, на поле за железнодорожной станцией, в день ее первого поцелуя. Эмили тогда было пятнадцать, в одной руке она сжимала бутылку сидра, другую запустила в спутанные волосы на затылке парня. «Мой дом. Мой родной дом. Настоящий». Она подумала о родителях — как они беспокоятся о ней и ждут звонка.

— Все будет хорошо, — сказал Скотт, когда Эмили начала плакать. — Давай выйдем на воздух. Я здесь задыхаюсь.

Они оба медленно и осторожно вылезли из внедорожника и встали друг напротив друга. Под ногами похрустывали сухие листья. Скотт стоял, засунув руки в карманы и опустив голову, как школьник в кабинете директора.

— Я не знаю, с чего начать, — проговорил он.

Эмили вытерла глаза тыльной стороной ладони. У нее и вовсе пропал дар речи. Все тело сковало невыносимое напряжение, челюсти крепко сжались сами собой.

Скотт некоторое время рассматривал землю у себя под ногами, потом небо и крышу машины.

— Может, с того дня, когда мы с женой ехали в аэропорт? — продолжил он наконец. — Я сказал тебе правду. У нас действительно была дочь, ее звали Аврелия, и она заболела. Только вот так и не выздоровела. — Он медленно вздохнул. — После смерти дочери все изменилось. Нина была раздавлена, сломлена и… Это сложно понять, если у тебя никогда не было… — Он замолчал, подбирая слова.

Эмили охватила дрожь; она чувствовала себя беззащитной в шортах и тонкой футболке.

— Как долго Нина была в… в таком состоянии? — спросила она.

Скотт пожал плечами:

— Честно сказать, не знаю. Она многое скрывала от меня, и это продолжалось очень долго. Понимаю — звучит странно. Ты, наверное, думаешь, как я мог быть таким слепым? Но она ходила к врачам втайне от меня и лгала мне о своих таблетках… То есть я хочу сказать, что после похорон ей было плохо, но я даже не подозревал, насколько… Понял, когда было уже слишком поздно… Ты не должна судить ее строго, — продолжил он. — Нина не помнит, что случилось в Ницце, а если помнит, то очень смутно. Она так долго жила во лжи, что в конце концов сама в нее поверила. Долгое время она не сомневается, что это наша дочь.

— Но как ты сам мог с этим жить? Почему не пошел в полицию?

Скотт пожал плечами:

— Сначала я ударился в панику. Не знал, что делать. Но я не мог ее предать. Просто не мог. Поэтому не сделал ничего. Я стал ей подыгрывать — из страха. А в один злосчастный день понял, что пути назад уже нет.

— Это неправда. — Эмили трясло от холода, и она обхватила себя руками, пытаясь согреться. — Ты в любой момент мог все исправить.

— О да. Тюрьма уж точно все исправила бы.

— Но если бы ты сам все рассказал, я уверена, что…

— Что нас оправдали бы, потому что мы пришли с повинной? Что судья, увидев, какие мы прекрасные люди, похлопал бы нас по плечу и отпустил на все четыре стороны? — Скотт внезапно подался вперед, мышцы у него на шее напряглись, вены проступили, как канаты. — Ты понятия не имеешь, что бы я потерял. Никто себе этого представить не может. Никто об этом не знает и не узнает.

Слова повисли между ними в воздухе, как снежная завеса.

— Ив знает, — тихо сказала Эмили.

— Да. Ив знает. Но двое его сыновей сейчас учатся в хорошем частном пансионе, а третий внесен в список претендентов на пересадку сердца, так что я сомневаюсь, что Иву захочется исполнить гражданский долг.

— Значит, вот как ты собираешься избавиться от меня? Тоже заплатишь за молчание?

Скотт несколько секунд ее рассматривал:

— Ты подписала договор о неразглашении, позволь напомнить.

Эмили горько рассмеялась:

— Ты и сам понимаешь, что этот договор не имеет силы.

Скотт задумчиво кивнул:

— Тогда да, я тебе заплачу.

— А если я не продаюсь?