Проклятая игра - Клайв Баркер (1985)

Кассета закончилась, экран покрылся узором беспокойных точек. Белый шум. Кажется, это так называется? Портрет хаоса – шипение, кишащие точки; Вселенная, напевающая мотивчик себе под нос. Пустые радиочастоты никогда не бывают по-настоящему пустыми.

Он выключил телевизор, больше не хотел смотреть матчи. В голове гудело как в ящике: внутри нее тоже был белый шум.

Марти тяжело опустился в кресло и двумя глотками осушил вторую банку пива. Образ Карис наедине с Уайтхедом снова возник перед глазами.

– Убирайся, – сказал Марти вслух, но картинка не спешила исчезать. Он что же, хочет ее? Уляжется ли тревога, если в один прекрасный день он поведет ее на голубятню и будет трахать до тех пор, пока она не начнет умолять его никогда не останавливаться? Эта жалкая мысль вызывала отвращение; он не мог развеять двусмысленность с помощью порнографии.

Открывая третью банку пива, он обнаружил, что руки вспотели – такой липкий пот ассоциировался с болезнью, как один из первых признаков гриппа. Марти вытер ладони о джинсы и поставил пиво на стол. Его нервозность подпитывалась не только страстным увлечением. Что-то было не так. Он встал и подошел к окну гостиной; стоял и вглядывался в кромешную тьму за стеклом, когда до него дошло, в чем дело. Фонари на лужайке и ограду по периметру сегодня не зажгли. Ему придется это сделать. Впервые с тех пор, как он приехал в дом, снаружи была настоящая ночь, более черная, чем любая из тех, что он видел за много лет. В Уондсворте всегда было светло: от сумерек до рассвета на стенах горели прожекторы. Но здесь без уличных фонарей снаружи – только ночь.

Ночь. И белый шум.

26

Хотя Марти думал иначе, Карис не было на званом ужине. Ей оставили мало свобод, отказ от приглашений на отцовские торжества – одна из них. Карис вытерпела полдня внезапных слез и таких же внезапных обвинений. Она устала от его поцелуев и сомнений. Поэтому сегодня вечером приняла дозу больше обычной, стремясь навстречу забвению. Теперь все, чего она хотела, – лечь и наслаждаться небытием.

Стоило положить голову на подушку, что-то или кто-то прикоснулся к ней. Она пришла в себя от испуга. Спальня была пуста. Лампы горели, шторы задернуты. Рядом никого: это была игра чувств, не более. И все же она продолжала ощущать покалывание на затылке, где будто случилось прикосновение, – нервные окончания реагировали, подобно анемону, на нечто чуждое. Она дотронулась до этого места кончиками пальцев и помассировала. От резкого пробуждения летаргия на время ускользнула. Нет шансов снова сомкнуть глаза, пока сердце не перестанет колотиться.

Сев, она задумалась, где ее бегун. Вероятно, на званом ужине с остальными придворными папы. Они наверняка его пригласили: надо же иметь под рукой кого-то, к кому можно относиться снисходительно. Она больше не думала о нем как об ангеле. В конце концов, теперь у него есть имя и история. (Той рассказал ей все, что знал.) Он давно потерял свою божественность и был тем, кем был, – Мартином Фрэнсисом Штраусом, – мужчиной с серо-зелеными глазами, шрамом на щеке и руками, выразительными, как руки актера, за исключением того, что она не думала, что он будет очень хорош в профессиональном обмане: глаза слишком легко его выдавали.

Прикосновение повторилось. На этот раз она отчетливо почувствовала, как чьи-то пальцы схватили ее за затылок, будто кто-то легонько сжал хребет между большим и указательным пальцами. Абсурдная иллюзия, но слишком убедительная, чтобы от нее отмахнуться.

Карис села за туалетный столик и почувствовала, как дрожь пробежала по ее телу от трепещущего живота. Может, доза некачественная? Раньше у нее не было проблем: хмурый, купленный Лютером у поставщиков в Стратфорде, всегда был самого высокого качества: папа мог себе это позволить.