На морозе шинель быстро задубела, покрылась толстым слоем глянца и похрустывала при каждом движении. Галифе с треском сгибались в коленях, словно были сделаны из жести. Сапоги пудовыми гирями висели на ногах и казались отлитыми из бетона. Поразительно, как я с таким весом мог еще идти.

Но самое удивительное заключалось в другом: после такой купели по всем законам и правилам я должен был дать дубака. Должен, но не дал! Хотя поначалу был очень близок к этому, когда внутренности от холода скукожились и превратились в ледяные комочки. Зато сейчас в животе как будто печь затопили. Тепло откуда-то из глубины пупка понемногу растекалось по телу. Быстрее бы уже до конечностей добралось, что ли, а то с ними совсем беда: скрючило, как у артритника, ладно хоть ноги еще передвигаются.

Марика плелась сзади, не сводя с меня глаз, и готовилась в любую минуту прийти на помощь: плечо там подставить, или сбоку подхватить, чтобы не упал. Вот ведь дивчина, а! Я ее отшил, можно сказать, куда подальше послал, а она все равно за мной идет. Хотя куда ей деваться-то? Одной, в чужой стране, да еще и где-то недалеко от линии фронта. Тут и за чертом лысым увяжешься, лишь бы помог до безопасного места добраться.

Возле перелеска показалась деревня в два десятка полузанесенных снегом домов с просевшими крышами, покосившимися оконцами и почерневшими от времени стенами. Из труб некоторых избушек валил дым. Где-то брехала собака, откуда-то сбоку раздавался скрип колодезного журавля. Кто-то прогремел цепью, стукнул ведром о ведро. Зажурчала вода, потом заскрипел под ногами снег, хлопнула дверь, и снова стало тихо. Ни машин, ни танков, ни мотоциклов. Ничего, что могло бы сказать о присутствии войск в деревне. Да и будь здесь немецкий отряд, нас давно бы уже остановили дозорные.

Я ускорил шаг, если так можно назвать судорожные попытки двигаться чуть-чуть быстрее. Очень хотелось оказаться в тепле, выпить горячего чая, закутаться в одеяло. Еще лучше бы в баньку сходить, залезть в парилке на полок и лежать, впитывая жар каждой клеточкой замерзшего тела. А потом и перекусить бы не мешало. Мы хоть и заткнули кишку кашей с тушенкой в самолете, так это было больше восьми часов назад. С тех пор много чего произошло, и жрать хотелось немилосердно. У меня даже слюнки потекли при мысли о еде и перестали болеть натруженные мышцы.

До огораживающего деревеньку и засыпанного снегом плетня оставалось не больше десяти шагов. Уже хорошо просматривались трещины на бревнах ближних к околице домов, их некогда крашенные белой краской, а теперь облупившиеся рамы с заиндевелыми стеклами.

– Стой, гад! Хенде хох!

Я замер столбом, услышав русскую речь.

– Ты что, не понял, сволочь? Хенде хох! Шнель! Ну и вы, барышня, тоже ручки-то поднимите.

Я кое-как поднял руки над головой – ледяная глазурь хрустко затрещала, глянцевыми чешуйками осыпаясь с шинели, – и медленно повернулся, переступая ногами, как пингвин. Слева от меня стояли двое солдат в маскхалатах. В руках у каждого дисковые ППШ-41, за спиной белые вещмешки, на ногах плетенные из прутьев лозы снегоступы. Оба молодые, наверное, со школьной скамьи на фронт ушли. Один – вылитый рязанский парень: лицо в веснушках, глаза светло-серые, клок русых волос торчит из-под капюшона. Другой – кавказец. Кустистая бровь во всю длину лба, черные угли вместо глаз, орлиный нос, полные губы над выступающим вперед подбородком с глубокой ямочкой.

Немного правее их находился еще один воин, постарше. На вид около тридцати, усы будто гуталином намазаны, острые кончики вверх загибаются, и лицо такое знакомое. Стопудово я его уже видел, а где – вспомнить не могу. Хотя ерунда все это. Я родился много лет спустя после этой встречи, так что нигде с ним не пересекался.

Марика не разумела по-русски, но, видя, что я сделал, тоже подняла руки.