Город (сборник) - Клиффорд Саймак

Харрингтон беспокойно поежился.

– Уж и не знаю, что ответить. Вы возлагаете на меня чересчур большую ответственность.

– Я не ушел в отставку. Я порвал заявление.

Они немного посидели в молчании, глядя на огонь в очаге.

– А теперь, – сказал наконец Энрайт, – еще и это.

– Хотел бы я вам помочь, – почти с отчаянием ответил Харрингтон, – хотел бы я отыскать нужные слова, но не могу, ибо я прикончен. Я исписался, и внутри у меня пусто, как в бочке.

Хотя и понимал, что хотел сказать совсем не то. Я пришел сюда, чтобы известить вас, что в доме моей матери уже на протяжении пятнадцати лет живут чужие люди, что на надгробном камне Корнелии начертано вовсе не ее имя. Я пришел сюда, чтобы взглянуть на эту комнату: изменилась ли она, и если изменилась, то как. Она утратила часть своего аристократического волшебства…

Но произнести этого не мог, не знал, как и начать. Это невозможно сказать даже такому близкому другу, как сенатор.

– Мне жаль, Холлис, – промолвил сенатор.

«Это безумие», – подумал Харрингтон. Он Холлис Харрингтон, рожденный в Висконсине. Он получил образование в Гарварде и – как сказал Седрик Мэдисон – является последним джентльменом.

Его жизнь была верна до последней детали, его дом стоял на своем месте, его литературные труды были правильны до тонкостей – результат хорошей наследственности.

Пожалуй, это все даже чересчур правильно – слишком правильно для этого мира 1962 года, уничтожившего щепетильность – последний пережиток прошлого.

Он – Холлис Харрингтон, последний из джентльменов, знаменитый писатель, романтическая фигура мира литературы – исписавшийся до последней буквы, выжавший из себя все эмоции до единой, бессловесный с того самого момента, как сказал все, что должен был сказать.

Он медленно встал.

– Джонсон, мне пора. Я задержался дольше, чем намеревался.

– Еще один вопрос, я всегда собирался его задать, да все как-то не собрался. Это не имеет отношения к моему делу. Я много раз хотел спросить, но чувствовал, что делать этого не следует, что это может…

– Да ничего! Если смогу – отвечу.

– В одной из ваших первых книг – кажется, в «Обглоданной кости»…

– Это было давным-давно.

– Там был центральный герой, неандерталец, о котором вы писали, – вы сделали его чересчур человечным.

– Верно, – кивнул Харрингтон. – Таким он и был. Это человек, и только из-за того, что жил он сто тысяч лет назад…

– Конечно, вы совершенно правы. Но вы так хорошо описали его! Все ваши герои весьма образованны, это истинные люди мира. Я часто гадал: как вы смогли столь убедительно описать подобного человека, почти неразумного дикаря?

– Он разумен и не совсем дик – он просто сын своего времени. Джонсон, я очень долго жил вместе с ним, пока не начал писать о нем. Я пытался поставить себя на его место, пытался думать, как он, оценить его точку зрения. Я знал его страхи и победы. Порой я сам готов был стать этим человеком.

– Я могу в это поверить, – торжественно кивнул Энрайт. – Вам в самом деле пора идти? Вы вправду не хотите выпить?

– Простите, Джонсон, мне еще вести машину.

Сенатор выбрался из кресла и проводил его до двери.

– Скоро мы еще поболтаем о литературе. Не могу поверить, что вы вышли в тираж.

– Может, и нет. Может, способность писать еще вернется.

Но Харрингтон сказал это только для того, чтобы успокоить сенатора. Сам он понимал, что это необратимо.

Они простились, и Харрингтон побрел по дорожке. И это было неправильно – за всю свою жизнь Харрингтон ни разу не позволял себе брести.

Его машина стояла прямо у калитки, и он замер, уставившись на нее в испуге, ибо это была не его машина.

У него была дорогая, изысканная модель, а эта была не только более дешевой, но и заметно потрепанной.

И тем не менее – знакомой до боли, до пытки.