Зельда: Потому что этот ноготь совсем не тот, что был у тебя три месяца или месяц назад. Он новенький, от корня и до середины; он лишь недавно вырос из твоего пальца, из твоего тела. Он вылез на свет божий и все продолжает расти, разрастается, становится все больше. Скоро он дорастет до самого кончика пальца, потом перерастет его, будет красоваться под лаком, прелестный, сверкающий, острый, короче, сплошное загляденье. И вдруг — такая напасть! Он впадает в немилость, становится совершенно бесполезным, ненужным. Тогда он в отчаянии начинает за все цепляться: за твои чулки, за волосы, за мебель. И чем больше он старается, тем больше вызывает раздражения. И вот в один прекрасный день появляются ножницы: щелк! — внезапная смерть. Или пилка — долгая продолжительная болезнь. В любом случае конец один — падение, забвение, «в прах обратитесь», все такое… (Дергает занавеску.) Дорис, тебе это ничего не напоминает? Трагическая и поучительная история ногтя твоего правого указательного пальца?

Дорис: Я знаю, Зельда, у тебя просто дар вести бесполезные разговоры, но нам некогда. Зачем тебе нужна эта комната? Эта мрачная пустыня? Тебя уже десять дней ждет твоя комната, настоящая, привычная, напротив спальни Этьена, окнами на лес, полная солнца, цветов. Твой туалетный столик, твои шкафы, твоя одежда, твой телефон, твой звонок. Можешь ты мне объяснить, зачем тебе переселяться сюда, в самый конец бесконечного коридора, за несколько километров от гостиной, в это запустение, без телефона, со всеми этими чехлами?

Зельда: У тебя тоже дар вести бесполезные разговоры. Я прекрасно понимаю преимущества одной комнаты перед другой, но эта лучше.

Дорис (сдерживаясь): И чем же она лучше?

Зельда: В ней есть очарование. Пыль и очарование. И еще запах… Ты ничего не чувствуешь, Этьен?

Этьен: Чувствую: припахивает плесенью, а оттого немного пахнет прошлым. В запертых комнатах всегда пахнет прошлым.

Дорис: Так ты действительно хочешь поселиться здесь, несмотря на то что внизу тебя ждет благоустроенное жилье? Ты уверена?

Зельда (продолжая расхаживать по комнате): Милая Дорис, по причинам, о которых ты, конечно, догадываешься, любое благоустройство наводит на меня ужас. Мне невыносимы слова, частью которых является «благо». «Благоустроенный», «благополучный», «благожелательный». Я не хочу комнаты, благоустроенной для моего же блага. Мне нужна просто комната. Как эта — большая, темная, печальная.

Этьен:…И которую ты сама выбрала.

Зельда: Возможно, правда, возможно… Никто не знает, что кроется в глаголе «выбирать», пока не лишится такой возможности. А мне всегда были отвратительны удовольствия, соль которых становится ясна, так сказать, только после того, как они, эти удовольствия, становятся тебе недоступны. Это как с людьми, которые понимают, что влюблены, только после того, как их бросят. Им недостает воображения. Мне тоже явно его недоставало, пока я была свободна. Как я могла знать тогда, что выбирать между двумя комнатами, колебаться, не решаясь выбрать что-то одно, что сам этот факт может быть таким наслаждением? (Не переставая говорить, она ходит взад-вперед по комнате, трогает покрытую чехлами мебель, подходит к кровати и ложится на нее с края, противоположного тому, где сидит Этьен.)

Дорис (поднимаясь): Значит, я распоряжусь, чтобы твою комнату привели в порядок. (На ходу приподнимает один из чехлов.) Боже, в каком это все, должно быть, состоянии…

Зельда (резко): Не трогай чехлы!

Дорис: Ты что, собираешься все так и оставить? Разве можно жить среди чехлов?

Зельда: А что? Ты-то сама как живешь? Да оставь ты наконец в покое это кресло! А то оно похоже на толстяка, которого раздевает шлюха.

Оскорбленным жестом Дорис поправляет чехол. Этьен смеется.

Зельда: Почему ты смеешься?

Этьен: Не знаю, это нервное. Мне представилась Дорис в виде шлюхи, как она снимает одежду с толстяка, а тот не дается…