Когда по шторм-трапу на палубу с трудом взобрался забинтованный Трусов, Руднев долго просил у него прощения за свою ошибку. А тот никак не мог остановить адмирала: рана на щеке и выбитые зубы серьезно мешали говорить. Сам же Петрович, чувствуя вину перед командиром наиболее пострадавшего корабля, хотел выговориться.

– Простите, Евгений Александрович, я виноват! Я так азартно хотел подложить японцам свинью покрупнее, что чуть не погубил ваш крейсер и всех вас на нем. Я ведь что думал: пусть догоняющие японцы последовательно проходят на минимальном расстоянии мимо ваших шести больших пушек… Ну, и еще ваши маневренные характеристики настолько отличаются от всех остальных крейсеров, что, будь вы в середине линии, могли бы ее разорвать. Так, в принципе, почти и получилось. Но только вот как долго ваш крейсер, самый слабо забронированный из всех наших, продержится под ответным огнем – я не подумал. А стоило бы. На последнем месте должен был находиться «Громобой», как наиболее защищенный. Но нет! Я как дурак погнался за возможностью нанесения максимального урона врагу, а минимизацией эффекта его стрельбы не озаботился…

После исповеди, облегчившей душу Руднева, согласовав планы на ближайшее и быстро распив в честь победы, хоть и «по очкам», бутылку шустовского коньяка, чудом пережившую попадание в кают-компанию «России», командиры крейсеров разъехались по своим кораблям. От Сангарского пролива надо было убираться до наступления полной темноты.

Уже стоящему на трапе Рудневу Небогатов внезапно задал обескураживающий вопрос:

– Всеволод Федорович, а что теперь? Ну, в смысле, что теперь будут делать японцы?

– Это надо у них спрашивать. Микадо и его самураям надо или заключать с Петербургом мир, или готовиться воевать при полном перевесе наших сил на море. Они, кстати говоря, сдуру могут. Доживем – увидим…

Прибыв на «Варяг», Руднев сразу спустился в лазарет к раненым, после чего, полностью морально и физически истощенный, смог только проверить прокладку курса во Владивосток, доплелся до адмиральского салона и как подкошенный рухнул на кровать.

Однако сон его был менее чем через два часа прерван осторожным, но настойчивым стуком в дверь. С трудом разлепив глаза, Руднев попытался было сказать, чтобы стучавший или входил, или убирался к черту, но не смог произнести ни слова. Нетвердой рукой плеснув себе полстакана коньяка и проглотив его залпом, контр-адмирал наконец обрел голос.

– Господи, ну что там у вас еще стряслось? Были бы японцы, уже началась бы стрельба. А так, кому там еще неймется?

– Я, конечно, ужасно извиняюсь, – раздался из-за закрытой двери вкрадчивый голос старшего механика «Варяга» Лейкова, почему-то с абсолютно не лейковскими интонациями и оборотами, – но мог бы я, пожалуйста, переговорить с Владимиром Петровичем Карпышевым? Если вас это не затруднит?

– Ох ты ж… Принесла нелегкая. Дежавю, ёптыть… – пробормотал про себя совершенно не ожидавший такого Петрович и уже вслух добавил: – Ну заходи, гость дорогой, кем бы ты ни был.

И задумчиво прокрутил в пальцах пустой стакан…

Письмо лейтенанта Д. Д. Тыртова отцу, полковнику Д. П. Тыртову.

Цитируется по книге «Зарисовки войны

1904 года», издание 1914 года

Дорогой папа, здравствуй! Прежде всего, я жив и абсолютно здоров, так что успокой маму и сестренку. Я, конечно, понимаю, как ты хочешь узнать подробности боя 6 июля у Кодзимы, или, как его англичане называют, боя при Цугару, ведь ты тоже артиллерист. В этом сражении я принял боевое крещение, и вот наконец появилось время, чтобы подробно все описать, в газетах ведь глупости иногда пишут, а то и вовсе откровенную неправду.