Нож - Ю. Несбё (2019)

Ведь кем был Бьёрн? Пухлым, бледным, добродушным криминалистом, очень хорошо разбиравшимся в музыке и кино, который через несколько лет превратится в толстого, бледного, добродушного криминалиста, разбирающегося в музыке и кино еще лучше. В определенный момент он сменил свою растаманскую шапочку на английское кепи, стал покупать фланелевые рубашки и безуспешно пытался отрастить бороду. Он считал это своим индивидуальным выбором, полагал, что это говорит о его личностном развитии и персональных достижениях, ведь каждый из нас уникален. Но однажды на концерте «Bon Iver» Бьёрн посмотрел по сторонам и увидел тысячи копий себя самого, и тогда он осознал, что принадлежит к группе людей, которые от души презирают, по крайней мере теоретически, все, что связано с принадлежностью к группе. Он был хипстером.

Как хипстер, он презирал хипстеров, и особенно одного из них. Было что-то хлипкое, трусливое в том идеалистически мечтательном стремлении к естественному, исходному, аутентичному – в хипстере, желающем выглядеть как лесоруб, мужчине, который живет в хижине и добывает себе пропитание охотой и земледелием, но при этом продолжает оставаться излишне оберегаемым мальчишкой, справедливо полагающим, что современная жизнь отняла у него мужественность и заставила чувствовать себя беспомощным. Бьёрн утвердился в этом мнении о себе, когда отмечал в Тутене Рождество с бывшими одноклассниками. В тот раз красавчик Эндре, директорский сынок, изучавший социологию в Бостоне, назвал Бьёрна типичным хипстером-неудачником. Эндре с улыбкой откинул назад густую черную челку и процитировал какого-то Марка Грифа, который в статье в «Нью-Йорк таймс» написал, что хипстеры компенсируют недостаток стремления продвинуться по социальной и карьерной лестнице желанием превосходить остальных в культурном плане.

– И вот мы получаем тебя, Бьёрн. Государственный служащий, от тридцати до сорока лет, на той же должности, которую он занимал десять лет назад, полагающий, что если отрастить длинные волосы и облачиться в крестьянскую одежду, которая выглядит так, будто куплена в секонд-хенде Армии спасения, то можно возвыситься над молодыми, коротко стриженными, чистенькими коллегами, давным-давно обскакавшими его по карьерной лестнице.

Эндре произнес эту длинную тираду на одном дыхании, не делая пауз, а Бьёрн слушал его и думал: «Неужели это правда, неужели это и впрямь характеризует меня? Неужели я, крестьянский сын, сбежал от волнующихся полей Тутена, чтобы навеки там остаться? Недостаточно мужественный, воинствующий конформист и неудачник? Несостоявшийся, оставшийся за кормой полицейский, который ищет спасения в создании своего имиджа и пользуется классическими наработками – гоночная машина, Элвис и старые герои кантри, модная в пятидесятых челка, сапоги из змеиной кожи и тутенский выговор, – чтобы вернуться назад, к чему-то настоящему, приземленному, но на поверку, увы, настолько же фальшивому, как политик, выросший в фешенебельном районе столицы, который, перед тем как выступить в рамках предвыборной кампании на заводе, снимает с себя галстук, засучивает рукава и щедро пересыпает свою речь простонародными выражениями?»

Нет. Это характеризовало его лишь в той же небольшой степени, что и, скажем, рыжие волосы. А вот что действительно определяло Бьёрна: он был чертовски хорошим криминалистом. Было и еще кое-что.

– Возможно, ты прав, – сказал Бьёрн, когда Эндре сделал паузу. – Возможно, я достойный сострадания неудачник. Но я добр к людям. В отличие от тебя.

– Да чтоб тебя, Бьёрн, ты никак обиделся? – Эндре дружески расхохотался, в утешительном жесте опустил руку ему на плечо и многозначительно улыбнулся стоявшим вокруг, как будто это была игра, в которой они все принимали участие, а Бьёрн просто не понял правил.