Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер (2014)

— Мы всегда будем друзьями, Гарри! Я вас никогда не брошу. И эта книга — свидетельство моей нерушимой дружбы.

— Спасибо, Маркус. Я тронут. Но дружба не должна быть движущей силой этой книги.

— Это почему?

— Помните наш разговор в тот день, когда вы получали диплом в Берроузе?

— Да, мы с вами долго бродили по кампусу. Дошли до зала для бокса. Вы спросили, что я теперь намерен делать, я ответил, что собираюсь писать книгу. Тогда вы меня спросили, почему я пишу. Я сказал, что пишу, потому что мне это нравится, а вы ответили…

— Да-да, что я ответил?

— Что жизнь — штука бессмысленная. И что писать — значит придать жизни смысл.

— Вот именно, Маркус. Как раз эту ошибку вы и совершили несколько месяцев назад, когда Барнаски стал требовать от вас рукопись. Вы стали писать, потому что надо было сдать книгу, а не затем, чтобы придать смысл своей жизни. Делать что-то только потому, что надо, всегда бессмысленно: ничего удивительного, что вы не сумели выжать из себя ни строчки. Писательский дар не потому дар, что вы правильно пишете, а потому, что вы способны придать вашей жизни смысл. Каждый день одни люди рождаются, другие умирают. Каждый день толпы безымянных служащих приходят в огромные серые небоскребы. Но есть и писатели. Писатели, по-моему, живут более насыщенной жизнью, чем все прочие люди. Не пишите во имя нашей дружбы, Маркус. Пишите потому, что для вас это единственный способ превратить ту мелкую, ничтожную штуку, какую называют «жизнь», в ценный и благодарный опыт.

Я долго смотрел на него. Мне казалось, что я сижу на последнем уроке Учителя. Это было невыносимое чувство. Потом он сказал:

— Она любила оперу, Маркус. Вставьте это в книгу. Ее любимая была «Мадам Баттерфляй». Она говорила, что самые прекрасные оперы — это грустные истории любви.

— Кто? Нола?

— Да. Эта пятнадцатилетняя девчушка до смерти любила оперу. После покушения на самоубийство ее отправили дней на десять в Шарлотс-Хилл, это такой санаторий. Сейчас сказали бы — психиатрическая клиника. Я ее тайком навещал. Приносил ей пластинки с операми, и мы их ставили на маленьком переносном проигрывателе. Она была взволнована до слез, говорила, что если не станет актрисой в Голливуде, то будет петь на Бродвее. А я ей говорил, что она будет величайшей певицей в истории Америки. Знаете, Маркус, я думаю, что Нола Келлерган могла покорить всю страну…

— Как вы думаете, ее родители не могли с ней разделаться? — спросил я.

— Нет, по-моему, это маловероятно. Да еще эта рукопись и надпись на ней… Во всяком случае, я плохо себе представляю Дэвида Келлергана в роли убийцы собственной дочери.

— Но ведь были эти побои…

— Побои… Это была странная история…

— А Алабама? Нола вам не рассказывала об Алабаме?

— Алабама? Да, Келлерганы приехали из Алабамы.

— Нет, я про другое, Гарри. По-моему, в Алабаме произошло некое событие, и оно, вероятно, как-то связано с их отъездом. Но я не знаю, что именно… И непонятно, у кого можно узнать.

— Бедный мой Маркус, у меня такое впечатление, что чем дальше вы копаете это дело, тем больше в нем загадок…

— Это не просто впечатление, Гарри. Кстати, я обнаружил, что Тамара Куинн знала про вас с Нолой. Она сама мне сказала. В тот день, когда Нола пыталась покончить с собой, она, разозлившись, отправилась к вам, потому что вы ее кинули, не пришли на ее обед в саду. Но вас не было дома, и она рылась в вашем кабинете. Она нашла страницу, которую вы написали про Нолу.

— Вот вы сейчас сказали, и я вспомнил, что действительно одного листка не хватало. Я его долго искал, но так и не нашел. Думал, что посеял, хотя тогда меня это сильно удивило, я всегда был очень аккуратен. Что она с ним сделала?

— Говорит, что потеряла…

— Анонимные письма — это она?